Читать интересную книгу Золоченые - Намина Форна

и покрыты струпьями. Ни на одном лице нет маски, ни одной не позволено скрыть плащом или капюшоном девичью честь от дюжих, облаченных в черное стражников, которые с похотливыми ухмылками проверяют печати и направляют несчастных в разные шеренги. Есть раненые, истекающие кровью, с иссеченными белыми полосами шрамов руками и плечами. Эти девушки еще не умирали – по крайней мере, недавно. Иначе золоченый сон исцелил бы все без следа.

Но, с другой стороны, физическая смерть – не самое худшее, что может случиться с алаки. Вижу, что они все сильно пострадали, по затравленному выражению глаз девушек, по тому, как они не сопротивляются, когда их грубо высаживают из повозок, где они теснятся иногда по семь-восемь душ. Даже когда стражники подталкивают их к Залу Джор, знамена которого зловеще хлопают на ветру, большинство девушек не издают ни звука. Какими же способами их держали в узде другие провожатые? Стоит только подумать об этом, как тело пробирает дрожь.

Слава Ойомо, что нам досталась Белорукая. Удивительная, но все же правдивая мысль. Несмотря на все мои сомнения, самое большее, что Белорукая делала за все наше путешествие, – это запирала повозку на ночь, чтобы мы не сбежали. Она никогда не била нас и не издевалась, не осыпала бранью, хотя подозреваю, что с остальными девчонками случалось и это, и многое другое.

С растущим беспокойством жду; Белорукая останавливает повозку перед залом, затем обходит ее и открывает дверь.

– Здесь наши пути расходятся, алаки, – говорит Белорукая, жестом приказывая нам выходить.

Делаю это осторожно, крепко обхватив себя руками. Теперь внимание стражи устремлено на нас, хмурые взгляды обжигают мне плечи. Вдруг остро жалею, что у меня нет старого плаща, который я оставила в Ирфуте. Пусть потрепанный и потертый, он всегда защищал меня от взглядов, давал ощутить себя в безопасности. Здесь же я лишена такого покрова – даже полумаски, которую, как воображала, уже должна была носить.

Ковыляю к передней части повозки, живот сводит, ладони вспотели. Ко мне со скорбными лицами поворачиваются близнецы-эквусы.

– Пора прощаться, алаки, – надувает губы Брайма.

– Все зимние яблоки, которыми ты нас угощала, были вкусные, Тихоня, – добавляет Масайма. – Прямо-таки дивными.

– В следующую нашу встречу я снова накормлю вас яблоками, – мягко говорю я, поглаживая обоих.

Эквусы кивают, и я поворачиваюсь к Белорукой. Уголок ее рта как обычно приподнят, глаза не видны из-под полумаски. В ее взгляде мне чудится почти… сожаление, хотя я не понимаю, откуда ему взяться. По коже снова пробегает волна мурашек. О чем же эта женщина сожалеет?

– Белорукая, я…

– Теперь я должна вас покинуть, – прервав меня жестом, произносит она и переводит взгляд с меня на Бритту. – Не делайте глупостей, это убережет вас от слишком частых смертей.

Мы обе молча киваем. Она протягивает ладонь, пожимает нам руки, вдруг проявляя этим небывалую за весь наш долгий путь теплоту. И от этого страх разгорается еще сильнее. Я стараюсь его подавить, пока Белорукая продолжает:

– Помните, будет тяжело, но вы все преодолеете. Пусть судьба укажет вам путь, – шепчет она.

– Желаю вам того же, – отвечаю я, но она уже уходит к повозке и направляет ее прочь.

Брайма и Масайма машут нам на прощание, и когда они исчезают из виду, страх внутри меня сжимается тугой пружиной и ускоряет сердцебиение.

Пожалуйста, пожалуйста, позволь мне вынести то, что ждет дальше.

7

– Они же ранены, правда? Те девчонки? – спрашивает Бритта несколько минут спустя.

Я не отвечаю, мышцы слишком напряжены, чтобы даже говорить. Мы идем по темным, гулким коридорам Зала Джор. Каждый ведет в помещение, предназначенное для своего лагеря, обучающего алаки. Судя по количеству верениц из девушек, этих помещений – десять.

Мы с Бриттой идем в ногу с теми, кто направляется в помещение для Варту-Бера, лагеря, о котором сказала нам Белорукая. Остальные жмутся друг к другу, некоторые тихо всхлипывают, другие с каждым шагом все сильнее дрожат. Они боятся джату, патрулирующих коридоры, тех, у кого на плечах поблескивают звезды ансефы. Белорукая предупреждала меня и Бритту об этих джату – велела быть с ними осторожнее. Их обучали усмирять как смертовизгов, так и алаки, и потому они намного более жестоки, чем собратья по оружию. Они и есть причина, по которой вокруг нас все усиливался запах пота и страха.

Скажем, одна из причин.

Другая – девушки в рванье, с затуманенными глазами, которые шаркают рядом, медленно и скованно, словно из тела вырвали душу.

Я узнаю этот взгляд, сгорбленную позу.

Видела иногда среди храмовых дев старейшины Дуркаса. Их отличает то, что все сразу понимают: они больше не девы. Я в который раз благодарна за нашу Белорукую. Что бы с нами случилось, сопровождай нас мужчина? Содрогаюсь от мысли о цене, которую некоторые девушки уже заплатили, дабы заслужить отпущение грехов.

– Дека, – напоминает о себе Бритта, мельком оглядывая девушек с пустыми глазами.

– Они пострадали сильнее, чем мы можем себе представить, – наконец отвечаю я с мрачным выражением лица.

Бритта бросает на меня полный слез взгляд.

– Нам повезло, да?

Сжимаю ее руку.

– И до сих пор везет, – твердо шепчу. – Мы есть друг у друга.

И я правда так думаю. Мне везет, что рядом со мной Бритта, еще кто-то, с кем можно это пережить.

Она кивает, и мы подходим к двойным дверям в конце коридора.

Зал, в который мы входим, настолько огромен, что почти не видно противоположной стены. Стены и пол из блестящего черного камня богато украшены золотой резьбой. Я изо всех сил стараюсь закрыть рот, в таком я благоговейном трепете. Прежде я видела черный камень лишь в храме Ирфута, и его хватило лишь на украшение алтаря. А здесь его столько, что все до единой семьи в Ирфуте могли кормиться в течение тысячи лет, если не больше.

А что пугает еще сильнее – так это стоящие в ряд юноши, все в доспехах и боевых масках.

Чуть не спотыкаюсь от одного их вида.

Юношей около сотни, примерно столько же, сколько нас, алаки, и они стоят по стойке «смирно», с прямой спиной, с рукой на сердце. Всем им примерно от шестнадцати до двадцати, все они кажутся суровыми и неприступными, под боевыми масками в глазах плещется отвращение.

Мое сердце срывается в неистовый, полный страха ритм. Едва сдерживаю желание обхватить себя руками.

– Что это? Почему они здесь? – спрашивает Бритта, нервно придвигаясь ближе.

Я качаю головой:

– Не знаю.

Я так нервничаю при виде этих юношей, что не сразу замечаю помосты. Их десять, они возвышаются над нами, крепкие и внушительные, и к каждому с двух сторон ведут ступеньки. На восьми помостах сидят чиновники, разложив желтые мантии, со свитками и чернильницами под рукой. Центральные два, однако, занимают командиры джату, оба темноволосые и в боевых масках. Мой взгляд тут же приковывает к себе тот, что слева. И дело не только в его волосах, заплетенных в замысловатую косу и уложенных ярко-красной глиной, но в его телосложении, более миниатюрном, изящном, несмотря на мускулистость.

Он кажется почти… женщиной, но этого не может быть. Женщинам запрещено командовать джату.

– Выровнять строй! – рявкает рядом с нами стражник, отчего я, вздрогнув, отрываюсь от созерцания.

Он толкает девушку впереди меня, и по залу вдруг эхом разносится злой крик:

– Убери от меня грязные лапы!

Он доносится из конца зала, где высокая худая девчонка бьется в руках аж четверых провожатых, не меньше. Она дергается так яростно, что несколько мужчин отлетают в стену. Я тру глаза, моргаю снова и снова, чтобы убедиться, что они меня не обманывают. Девчонка стряхнула провожатых, как жалких блох! Такого я никогда не видела, даже у мужчин. Неужели это та самая сила алаки, о которой рассказывала Белорукая, та самая сила, которая позволяла мне во сне разрывать в клочья меховые одеяла?

Когда девчонка выхватывает у провожатого меч и угрожающе им взмахивает, к ним бегут со вскинутыми копьями несколько джату. В считаные мгновения они окружают бунтарку, острые