не замечать тени, вогнутые стены. Стараюсь не замечать сгущающуюся темноту, стекающий по спине пот.
«Это не подвал… не подвал…» – шепчу я себе.
Надо сосредоточиться на других пассажирах, на запахе немытой кожи и прокисшего вина, морской воды. В подвале пахнет кровью, болью. Совсем не так, как здесь.
Заставляю себя снова обратить внимание на Бритту, которая указывает на отведенный нам угол, где места ровно столько, чтобы расстелить наши тюфяки и натянуть занавеску для уединения.
– Расстелимся – и почти как дома, – заключает Бритта.
В ее голосе звучат странные нотки, но она избегает моего взгляда и суетится, болтая все веселее.
– Конечно, пара штришков не помешает… яркая ткань или что-то вроде этого. Но тут приятно, и даже очень. – В ее голосе слышится еще больше напряжения.
Опустив взгляд, я вижу, что ее руки так сильно сжимают юбки, что аж пальцы побелели.
И наконец-то понимаю.
Как и меня, Бритту заклеймили нечистой, вырвали из единственной жизни, которую она знала, и насильно втолкнули в новую и пугающую. Семья, друзья, даже деревня, в которой она выросла, теперь для нее потеряны. Впервые в жизни она оказалась в этом мире совершенно одна. И ей страшно. Как и мне.
Вот почему она всю эту неделю пыталась стать ближе, утешая меня, когда я просыпалась в слезах от кошмаров, притворялась, что не замечает, когда я без причины начинала кричать… Она не такая, как я, привыкшая к одиночеству, к ненависти… Ей нужно, чтобы ее приняли, чтобы она была частью общества. И сейчас единственное общество для Бритты – это я, связанная с ней демоническими предками и золотой кровью. Вот почему Бритта все время рядом, ожидая, что однажды я захочу шагнуть ей навстречу и поговорить.
Но я так погрузилась в собственные страдания, что ни разу этого не сделала.
Пытаясь с каждым выдохом отталкивать сгущающуюся тьму, я поворачиваюсь к Бритте.
– Трудно, должно быть, оставить семью, деревню, – шепчу я, робко начиная разговор.
Бритта удивленно бросает на меня взгляд, и ее подбородок дрожит.
– Да… но они ждут, когда я вернусь.
Она растягивает губы в сияющей, решительной улыбке, и эта маска делает все, чтобы скрыть блестящие в глазах боль и неуверенность.
– Как только я стану чиста, – заявляет Бритта, – я вернусь домой, в свою деревню. И тогда увижу своих ма и па и всех друзей.
Я молча киваю, не зная что сказать.
– Это хорошо. Хорошо иметь друзей.
– Нам нужно быть друзьями.
Бритта резко подается ближе, маска-улыбка отчаянно трещит по швам.
– Я знаю, ведь мы только встретились, – говорит Бритта, – и знаю, что после того что случилось, тебе трудно доверять кому-то, но путь до Хемайры далек, и я не хочу проделать его в одиночку. Ты единственная, кто понимает, каково это. Кто понимает…
Она протягивает руку.
– Друзья? – спрашивает Бритта, и ее лицо озаряют надежда и страх.
Опускаю взгляд, рассматриваю предложенную ладонь. Друзья… Что, если она меня предаст, как все остальные? Как отец, Ионас, старейшины… Что, если она меня бросит? Но нет, Бритта не из тех, кто меня изгнал и пытал, она – алаки, первая и единственная, кого я встречала.
И она нуждается во мне так же сильно, как нуждаюсь в ней я.
– Друзья, – соглашаюсь я, пожимая ее руку.
Бритта сияет, нетерпеливо придвигаясь.
– Я так боюсь отправляться в Хемайру, становиться воином, – признается она, изливаясь потоком слов, будто всю неделю их копила, и наконец хлипкая плотина сдалась под их напором. – А теперь, когда мы есть друг у друга, может, все будет не так уж плохо. Вдруг, когда все кончится, ты даже поедешь со мной в мою деревню! Знаю, твоя-то была не лучшая… В общем, в Голме-то все дружелюбные, и у нас полно красивых мальчишек. Они, конечно, тогда будут уже совсем не те, но все равно найдется из кого выбрать! – Бритта смотрит на меня с любопытством. – А ты когда-нибудь целовалась с мальчиком, Дека?
– Что… я?! Нет, никогда!
Откуда вообще взялся такой вопрос? Я никогда ни с кем о подобном не говорила, но теперь, раз уж лед тронулся, Бритту уже ничего не смущает.
– А я – да, разок, на деревенском празднике. Гадость, прям фу. У него изо рта пахло прокисшим молоком. – Она морщит нос. – А почему ты – нет? В смысле, не целовалась?
Я опускаю взгляд, внутри снова зреет то ужасное чувство.
– Никто никогда меня не хотел поцеловать, – шепчу я. – Да и старейшина Дуркас твердил, что поцелуи ведут к нечистоте, а я так отчаянно старалась остаться чистой… и посмотри, куда это меня привело.
Бритта хмурится.
– Чего это? Ты такая хорошенькая. – Она и впрямь искренне озадачена.
– Нет. – Я качаю головой, и в ней мелькают ужасные воспоминания – Ионас, улыбка на его лице, меч в его руке. Девушки, такие хорошенькие, как ты… какая это была ужасная ложь.
Их прерывает фырканье Бритты.
– А вот и хорошенькая, Дека, – говорит она. – Волосы красиво вьются у лица, кожа вся такая гладенькая и смуглая, даже такой глубокой зимой. – И добавляет, словно ей приходит запоздалая мысль: – И есть за что подержаться! Мужчины любят фигуристых. И пухленьких. – Бритта усмехается. – Я вот им всегда по душе.
– Но южан же не любят… по крайней мере, в Ир-футе.
– Тогда, наверное, и хорошо, что мы отправляемся на юг, – похлопывает меня по руке Бритта, и корабль со скрипом приходит в движение.
Я киваю, вознося безмолвную молитву Ойомо: пусть это окажется правдой.
6
– Дека, Дека, просыпайся. Ну просыпайся же! Мы на месте, на месте!
Голос Бритты звучит будто издалека, жара так душит, будто мне на грудь давит огромный валун. Остатки сна льнут к мыслям, тяжелые и настойчивые. Цепляюсь за них, но что-то теплое беспрерывно трясет меня за плечо.
– Встаю, – отзываюсь я и открываю глаза, сонно моргая.
К моему удивлению, свет вокруг совсем другой. Не холодный синий зимы, а теплый оранжевый глубокого лета. И что еще более странно – запахи моря теперь смешиваются с новым, экзотическим благоуханием. Цветы… но я еще никогда таких не нюхала. Нежный и тонкий аромат окутывает меня тонкими волнами.
Где же запах льда и снега? Где же холод?
Поворачиваюсь к Бритте, и в ее широко распахнутых глазах сияет облегчение.
– Почему так жарко? – хриплю я, сбитая с толку.
Язык сух, словно стог сена в разгар лета, волосы и одежда, мокрые от пота, липнут к коже.
Бритта бросается, пытаясь крепко меня обнять.
– Думала, ты уже никогда не проснешься! Четыре недели утекло! Белорукая так и говорила, но целых четыре недели!..
– Четыре недели? – хмурюсь я, отстраняясь.
И когда мышцы на столь простое движение отзываются болью, я вздрагиваю, пораженная. Почему они так зажаты?
– В смысле, четыре недели?
– Ты проспала почти месяц, – доносится пояснение Белорукой, которая спокойно наблюдает за мной, прислонившись к стене.
Позади Белорукой, через дверь наверху лестницы, струится яркий и теплый солнечный свет, заливает мерцанием Брайму и Масайму, которые давным-давно избавились от тяжелых меховых плащей и сапог. Оба щеголяют по жаре с голой грудью, впиваясь когтями в деревянный пол. Вокруг эквусов жужжат мухи, которых те отгоняют взмахами хвоста.
– Месяц?! – эхом повторяю я, как громом пораженная.
– Плохая алаки, заставила друзей поволноваться, – цокает языком Масайма, качая головой.
– Но тихоня нуждалась в отдыхе, Масайма, – возражает Брайма, встряхивая черной гривой с единственной светлой прядью. – Сам бы так поступил, если б знал, что придется неделями путешествовать в мерзком, гадком трюме сразу после того, как жрецы держали тебя в мерзком, гадком подвале храма.
– Но я бы тебе сказал, что залягу надолго, Брайма, – фыркает Масайма.
Белорукой надоедает их пикировка. Женщина указывает эквусам на лестницу, которая заполняется людьми, стремящимися выбраться наружу.
– Наверх, оба, – командует Белорукая. – Подготовьте повозку.
– Да, моя госпожа, – в унисон отзываются эквусы, и тут же их когти застучали по деревянным ступенькам.
– Простите, я не знаю почему… и как я так долго проспала, – лепечу я, никак не приходя в себя, и поворачиваюсь к Белорукой: – Так и должно быть с алаки? Это нормально?
– Нет, –