— А там, дома, — еще хуже. Приду и буду один… совсем один. Постой, говорил он сам себе, — как же так, сразу?.. Ну-ка, сообрази, подумай — что делать? Надо увидеть ее, переговорить, образумить. Она — девчонка, сгоряча, не серьезно сказала…
Говорил все это вслух, как нотацию читал. А думалось не о том, припоминалась холодность, какая-то отчужденность жены за последнее время, отход от него, который не замечался в пылу работы. Вернее, не то, чтобы не замечал его, а просто не обращал внимания. Не думал, что это будет важным.
Да если бы и думал, так не сумел бы повести борьбу с этим незримым внутренним, душевным от него удалением. Что мог он сделать? Были у него слова ласковые, просительные, убеждающие, была, наконец, угроза и сила физическая, а дара в душу проникнуть к ней не было у него.
— Нет, — решил Полянский, — не к чему мне к ней итти… не с чем. Зачем буду себя унижать? И так уже…
Мимо окна торопливо прошмыгнул Малинин.
— Ко мне спешит… Боится. А узнает… первый насмеется…
Вспомнились неясные скрытые намеки. Рассказы вскользь, со смешком о прогулках на лыжах. Неистово зацарапал свирепый зверь в груди, — вскочил Полянский с кресла.
А тут, запыхавшийся, негодующий, ворвался в кабинет Малинин.
— Георгий Петрович, вы тут сидите, а там все бегают, голову потеряли с солдатами ненадежно! В городе пожар.
— Ага, — подумал со странным удовлетворением Полянский, — и у вас пожар.
— Так нельзя же так! — визгливо выкрикнул Малинин, — идите же, распорядитесь! Ведь, это красные наверное подожгли… И поймите, солдаты ропщут…
— А почему вы думаете, что это красные? — не спеша, с расстановкой, поигрывая собеседником, задал вопрос Полянский.
Малинин побагровел. Глаза совсем округлились, он только шевелил короткими пальцами.
«Ничего не знает, — решил Полянский, — только боится».
Пересилил себя и солгал обычным тоном:
— Я знаю это… Пустяки. Еще какие новости?
Малинин пришел в себя.
— Еще? Плохие. Очень плохие, — давился он словами и страхом, — в городе зачем-то собирается милиция. Все с винтовками. Прапорщика Иванова не пропустили к управлению… Надо сейчас же арестовать Шумана. Контр-разведка в городе, связь с ней потеряна… О тюрьме, — уж вы извините, — я распорядился. Чего негодяев жалеть?..
Полянский заинтересовался:
— Как распорядились? Расстрелять?
— А чего же? Целоваться с ними, что ли? Сейчас отправил туда отряд…
— Та-а-ак, — протянул Полянский, — это, все-таки, пустяки…
— Да что с вами, Георгий Петрович? — вскочил Малинин, — вы же начальник гарнизона? Что вы надо мной издеваетесь?
И, плачущим тоном, убегая к двери:
— Позову сейчас кого-нибудь из офицеров…
— Дьявольщина, — поморщился Полянский, — сейчас приведет… Вот скука! Будут спрашивать, просить…
Тоскливо осмотрелся: деться некуда. Все противны — все.
Встал, заглянул в канцелярию. Встретился с вздрогнувшим взглядом дежурного писаря. Стало неловко, почти смутился…
— Послушай, — приказал, — пойди в казарму, попроси мне капитана Капустина.
Подождал, когда писарь хлопнул дверью, торопясь и крадучись вернулся к столу и вытащил из лежащего кобура черный наган.
А писарь выскочил из канцелярии и с порога увидел приближавшихся офицеров с Капустиным и Малининым. Хотел отворить им дверь, да в это время грохнул в комнатах и прокатился выстрел…
* * *
— Однако, паря, пора…
— Пожди. Ешшо стемнет…
— Хорошо тебе, чорту, ждать — бородой закрылся и мороз не берет…
— Борода!.. — ухмыльнулся красивый мужик, — она, брат, у меня рощеная…
— Да драки на три хватит, — подзадоривал Кошкин.
— Уж не тебе чета, скобленое, скажем, рыло…
— Ну, распротак тебя, договорился… Айда-ка, парень, лей!..
В сырой, холодной полумгле пустого хлебного амбара запахло остро керосином. Вывернулся из полусорванной двери на минуточку Кошкин, глянуть как снаружи?
В свинцовых, мутных клубах сумерек тонул затихший город. Яркой звездочкой сверкал огонек-фонарь в тюрьме, да другой — в военном городке. Пузато покачнулась к снегу высокая громада старого хлебозапасного магазина, в сугробах, за городской чертой.
— Сожгу тебя, дьявола, — довольно оглянулся на стены Кошкин, затрещишь и там затрещат…
И смотрел на прилегший к земле город, как однажды в тайге следил за запавшей медведицей, выбирая место, куда бы половчее жигнуть ее пулей.
— Время, — сказал он, — как уговорились в аккурат… — и, бегом к двери.
— Запаливай, дядя Митрий!..
— Э-ге, — отозвался Митрий.
— Ого-го-го, — загоготал он изнутри, — пошло рвать! — и выскочил из амбара.
Удалой, разбойной глядкой мигнул Кошкину:
— Теперь куды?
— Само собой — в город. Товарищ Решетилов, гляди, сейчас начнет…
* * *
Здание милиции.
Закрылись дневные глаза, открылись вечерние — серым шолком нависли потемки.
Длинный стол завален обоймами и винтовками.
Бравый старшой, с красной ленточкой на шинели, нагнулся над ящиком с гнездами.
Вынет из гнезда рубчатую гранату, — подаст милиционеру:
— Следующий.
Шуман в синей, истертой рубашке — всюду, где нужен.
Приказывает точно, дельно, коротко. Добросовестный спец.
Мечутся ребята молодые, радостным задором закипевшие:
— Мы — восстали!
Решетилов в штатском, рабочий Федор в штатском.
Идет Решетилов к дверям, — вытягивается перед ним постовой, — боевое время, дисциплину знаю!
— Господин начальник, — козыряет вбежавший милиционер, — так что за городом пожар.
— Товарищ Шуман, — кличет Решетилов, — сигнал!
— Слушаю, — отвечает Шуман.
С топотом и лязганьем вываливается из помещения ударная группа.
Прямо в глаза Шуману, в холодные, жестко-решительные, скорее взглядом, чем словом, Решетилов сказал:
— Счастливо, — и выстроившимся милиционерам негромко да горячо: — На военный городок идете, товарищи, за власть трудящихся!
Без уговору, молча, на караул вскинули.
Ушел Шуман, ушел в темноту отряд. Поредела цепь восставших. Словно на вокзал, что ли, проводя дорогого, вошел Решетилов в помещение.
Тащут кого-то. Непосредственно к Решетилову.
— Товарищ начальник, — вот, задержали…
Бледное лицо, заметавшиеся глаза, под распахнутой барнаулкой офицерский френч.
— Куда вы шли и откуда?
Молчит, дрожат змеящиеся губы…
— Сейчас скажешь, — тянет рабочий Федор, доставая револьвер.
— Ради бога… Я… шел домой… это не мой отряд…
— А чей? — перебивает Решетилов.
— Начальник гарнизона послал… я был против…
— Куда пошел отряд?
— В… тюрьму…
Ткнул дулом револьвера Федор в откачнувшийся, потом окапленный лоб.
— Сколько человек в отряде?
— Двадцать…
— А-а-а! — за голову схватился Решетилов. Федора за руку в сторону отдернул, зашептал: — У нас сейчас двадцать бойцов. Десять я беру, иду к тюрьме. Ты — тут, распоряжайся.
Схватил попавшийся короткий карабин, засовывая по карманам обоймы, к прижатому в углу пленнику:
— Ваша фамилия?
— И-ва-нов… — еле выговорил непослушный язык.
— Врет он, товарищ начальник, — вскинулся конвоир, — это из контр-разведки, поручик Бович…
* * *
В тревоге, с каждым шагом все глубже вгрызавшейся в душу шла Мария Николаевна к Решетилову.
Шла, почти бежала, по пустынной улице, оступалась и вязла в сугробах.
И одна мысль, одна тоска стучала:
«Только бы не поздно, только бы не поздно…»
Быстро шла, а казалось, что это время — вечность. Вечность, в которой потонуло прошлое. Как на крыльях летела — легко. Потому что ничто не тащилось за ней по безлюдию снежной улицы от ворот военного городка.
Оторвался весь след недавней жизни.
«Номер сорок, — вслух повторяла она решетиловский адрес, — номер сорок…»
Не колеблясь взбежала на крыльцо, дернула за звонок.
Женская голова просунулась. Боязливо:
— Вам кого? — разглядела даму, отпустила дверь.
— Решетилов, Сергей Павлович, здесь живет?
— Здесь… Только их дома нету…
— Как нет? — с отчаянием, со слезами, не верила Мария Николаевна. — Где же он?
— Уж право… не знаю, — растерялась женщина. — Да что вы, барышня милая, бог с вами… Лица на вас нет!..
— Где же он? Где он? — умоляла Мария Николаевна.
— Ой, лихонько, — испугалась женщина, проникаясь настроением Марии Николаевны, — да как ушел с час, аль-бо с два, так и нету… Ой, да не ходили бы вы, барышня милая, — тараторила она, выскакивая на крыльцо, — на улице-то нехорошо уж больно… Глянь-ко притихло все как…
Вечерело.
Два милиционера добрались до угла, сняли с плеч винтовки и стали у забора по одну сторону угла и по другую. И когда Мария Николаевна пересекала следующую улицу, и там откуда-то взявшиеся два вооруженных человека отделились от забора и молчаливо заняли посты.