тыл летал». — «А ты, Пешка, почему такая худая?» — «От Мессеров удирала». — «А ты, Горбатый, почему такой горбатый?» — «Всю войну на себе несу!..»
«…За три сбитых немца — не помнишь, что полагалось?» — «Смотря в какое время войны!» — «За десять сбитых давали Героя». — «А как же, в начале. В конце — за пятнадцать!» — «А для Илов за тридцать вылетов — орден, за восемьдесят — Героя…» — «А мы, чтобы вам было понятно, за двенадцать боевых вылетов теряли чуть не целые полки…»
…«А ведь правда, что наши девчата были самые красивые в Восьмой армии!» — «Еще бы, девушки из 73-го полка! Помнишь, как в Ростове мы доставали им немецкие паутинки-чулки?» — «Они у нас сами обшивались, чтоб вам было понятно: из немецких парашютов шили замечательно красивые платья — шелк под рогожку! А отделку делали так: брали немецкие эрлиховские снаряды от зениток, а порох в них был в зеленых мешочках, сделанных из вискозы…» — «Вот они порох к чертовой матери высыпали, а вискозой отделывали платья — глаз не оторвешь!..»
Наконец, опомнившись, но отнюдь не иссякнув, они предоставили слово мне. Я тоже сделал паузу, тоже закурил и начал с того, что вытащил из чемодана топографическую карту района, где эрвээсы вот уже столько лет вели раскопки. На карте рукой Валентины Ивановны были нарисованы три десятка звездочек, четырнадцать из которых она обвела кружочком: эти самолеты уже откопаны, а остальные предстоит откопать. Карту мы тут же развернули, положили на письменный стол, и мои гости, повинуясь инстинкту военного времени, немедленно встали полукругом и склонились, как это делали когда-то, получая задание от командира полка или комэска. И углубились в названия населенных пунктов, каждое из которых что-то цепляло в их памяти, какие-то события и факты, опять возвращая к воспоминаниям: вот Калиновка — там было скопление немцев, бомбили их круглыми сутками; село Куйбышево — где-то здесь Лиля сожгла немецкий аэростат, поднятый над передним краем, этот «всевидящий глаз», который никак не давался нашим ребятам, сколько они попыток ни делали, а Лиля схитрила, зашла со стороны немцев и сверху и мгновенно выпустила из него дух; вот Соломатино — ах, это же бывшая Павловка, здесь погиб при посадке Алешка Соломатин!
«Где вы копали?» — спросил Анфиногенов, и я добросовестно указал на звездочку, нарисованную в балке Ольховчик. «Стойте, стойте, стойте, стойте! — даже не воскликнул, а скорее громким шепотом произнес Анфиногенов. — Товарищи, дайте разобраться. Вот здесь, над Дмитровкой, меня долбануло. Я дал левый разворот. Справа осталась Степановка. Вот она, Степановка. Крикнул стрелку: прыгай. Положил машину на крыло, обернулся — не лезет. Тогда отстегнул замки и вывалился. Сколько секунд ушло на все это? Десять? Пятнадцать? Если тут долбануло, а тут Степановка, а тут балка Ольховчик… — Он поднял голову, оглядел нас мертвым взором и тихо сказал: — Вы откопали мой самолет. С моим воздушным стрелком».
Мы долго молчали. Я вдруг подумал о том, что война могла сделать рокировку в другую сторону, и тогда эту фразу в моем доме произнес бы с побелевшим лицом другой человек: «Товарищи, вы откопали мой самолет, с моим командиром!» По всей вероятности, Анфиногенов подумал о том же. Я не воевал, я был тогда подростком, и до меня дело не дошло, но все же позволю себе предположить, что каждый солдат, уцелевший в войну, любой поиск погибших воспринимает как поиск себя.
И еще вдруг представилось мне, что, если бы Лиля осталась живой, ей было бы сегодня под шестьдесят, она была бы бабушкой и звалась «ветераном», но что-то поднялось во мне против этого представления, какой-то возник протест, как если бы я поэзию стал переделывать на прозу. Я отчетливо понимал несправедливость такого сопротивления, но оно, как я сообразил, было всего лишь зеркальным отражением другого качества: неумения увидеть в седом ветеране его же, но молодого, двадцатилетнего, — той страшной военной поры, когда он рисковал не дожить до седин.
И тогда я искренне позавидовал Валентине Ивановне и ее детям, совершенно лишенным подобных «сопротивлений». Иначе у них и быть не могло, потому что великим кощунством было бы сострадание к давно погибшим людям в сочетании с равнодушием и пустотой по отношению к тем, кто живет рядом.
Страшно говорить об этом, но я все же скажу: отряд переписывался все эти годы с 510 ветеранами; ребята вели строгий и трепетный учет каждого полученного письма. За десять лет общения не стало ста восьми адресатов. Это значит, отряд потерял сто восемь человек. Они умерли от ран и болезней. Каждого из них ребята знали либо по письмам, либо по фотографиям, либо по голосам, звучавшим в телефонной трубке, по живым и непосредственным контактам. Да, они искали Лилю Литвяк — младшего лейтенанта, летчика 3-й эскадрильи 73-го истребительного полка Восьмой воздушной армии. Но, пока искали, утратили три полка этой армии в полном боевом составе — на глазах, без единого выстрела.
Простите нас, ветераны.
Отряд «РВС» в количестве шестисот человек стоит с непокрытыми головами.
Прошу читателя сделать паузу, отложить куда-нибудь книжку и вернуться к ней в другом настроении, которое даст возможность воспринимать все последующее.
«Белая лилия» была опубликована в пяти номерах «Комсомольской правды». Утром 30 марта, то есть на следующий день после первой публикации, в редакционном кабинете уже звонил телефон. Я очень жалею, что не вел хронологической записи всех разговоров, — не предполагал тогда, что их будет много и что все они окажутся значительными и имеющими прямое отношение к сути дела, — и тем не менее кое-что записал прямо на календаре, что-то запомнил, а главное — ощутил атмосферу, в которую ввергли меня телефонные корреспонденты.
Это был самый нетерпеливый народ, — основная масса читателей взяла в руки перо, письма пошли через несколько дней, — а эти торопились предупредить мои возможные ошибки или, по крайней мере, направить меня на верный, по их мнению, след.
Итак, первый телефонный звонок: «Это вы написали «Белую лилию»?» — «Да». — «Слушайте меня внимательно. Я лично видел, как сбили эту летчицу. Я очевидец. Это было…» — «Представьтесь, пожалуйста». — «Ах, боже мой! Можно подумать, что я ищу славы за чужой счет! Какая разница, кто я? Я был во время войны пехотным офицером, мы стояли на Миус-фронте, у села Криницы. Или Кринички, сейчас уже плохо помню. И наблюдали воздушный бой: один Як с двумя «мессерами»… Рассказывать дальше?» — «Да, я слушаю». — «Этот Як только что сбил аэростат, он висел прямо над нами, недалеко от села Куйбышево, это название я хорошо запомнил, и немцы сразу кинулись на истребитель. Один «мессер» упал, второй поджег Як, и я могу указать место,