употребил выражение: ковылял, — но дотянуть ему удалось только до окраины. Тут, на углу Стаханова и Сенной, самолет врезался в землю и взорвался. Повылетели оконные стекла из близлежащих домов, повалились заборы, взрывная волна — надо же, и такая деталь засела в человеческой памяти! — разметала по улице откуда-то взявшиеся облигации довоенного «золотого займа». Щадя детское воображение, свидетели одной лишь Ващенко сказали о том, в каком виде был экипаж, и тоже зря, потому что впечатлительность Валентины Ивановны мало чем отличалась от детской. Ребятам же было сказано, что в самолете было четыре человека, но запомнились двое: высокий, в кожаной куртке — наверное, командир, и совсем еще юноша с вьющимися каштановыми волосами — то ли штурман, то ли стрелок-радист.
Итак, самолет упал, и не успели жители опомниться, как на мотоциклах и двух грузовиках приехали немцы. Они оцепили квартал, оттеснили народ, собравшийся было у места падения, но затем, убедившись, что никто из экипажа в живых не остался, уехали. Планшеты летчиков, их личное оружие, ордена и медали они, по-видимому, забрали с собой, а жителям объявили, что хоронить погибших запрещается под страхом смертной казни. Но едва наступила ночь, как несколько стариков, женщин и ребятишек вышли из домов, кто-то приволок старую чугунную ванну, в нее сложили трупы летчиков и зарыли все это недалеко от места гибели. Могилку ничем не пометили, кроме как в своей памяти, а когда пришло освобождение, уже после войны, перенесли останки на городское кладбище. Имен погибших так никто и не знал, а про самолет говорили, что он бомбардировщик, причем, не тяжелый, поскольку всего с двумя моторами, но, странное дело, и не легкий, если судить по экипажу, в котором было четыре человека, а не три. Оставалось бомбардировщику быть «средним», и тогда же родился слух, что он не наш, а, наверное, американский, полученный от союзников по ленд-лизу, — что такое ленд-лиз, во время войны даже дети знали, — но потом и эти разговоры заволокло годами.
Эрвээсы пошли на угол Стаханова и Сенной. Никаких внешних признаков разрушений они, конечно, не обнаружили, однако, к своему великому изумлению и даже ужасу, без всяких раскопок сразу нашли множество обломков самолета. Обломки лежали в канавах, во дворах, едва прикрытые землей, а иногда не землей, а просто пылью. Все это происходило осенью 1971 года, с конца войны прошло уже двадцать шесть лет, с момента гибели самолета еще больше, и получалось, что одной и той же меркой, а именно годами, можно измерять и ценность найденных реликвий войны, и скорость человеческого успокоения.
Но продолжу рассказ. В первый же день раскопок ребята обнаружили непонятную деталь с едва заметными цифрами. Деталь отмыли возле колонки, поскребли и потерли, и цифры стали четкими. Валентина Ивановна, не откладывая в долгий ящик, побежала на ближайший почтамт и отправила письмо в Центральный архив Министерства обороны СССР. В этом письме, изложив суть дела, она воспроизвела цифры и по своей наивности предположила, что четыре дня письмо пойдет в ту сторону, четыре дня ответу идти обратно, а на сам розыск фамилий работникам архива понадобится не более двух дней. И, как в сказке, ровно на десятые сутки пришел ответ, в котором говорилось, что номер, найденный ребятами, принадлежит самолету американского производства «бостон», пропавшему без вести в феврале 1943 года, и что на этом «бостоне» летал экипаж 2-й эскадрильи 861-го бомбардировочного авиаполка 17-й воздушной армии в составе: Василий Харченко — командир, Павел Воробьев — штурман, Игнатий Пархимчик и Карп Косенко — стрелки-радисты. Ниже, однако, шла поправка, из которой следовало, что в последнем роковом полете вместо Карпа Косенко участвовал воздушный стрелок Александр Дрынов, и именно его нужно считать пропавшим без вести вместе с экипажем. Почему произошла замена, кто такие Александр Дрынов и Карп Косенко, эрвээсы еще не знали. Тем не менее эта поправка, счастливым образом сохранявшая жизнь одному человеку и одновременно стоившая жизни другому, произвела на детей очень сильное впечатление, какое неизменно производят на нас все трагические совпадения и случайности, происходящие даже с незнакомыми людьми.
Дальнейшие события между тем развивались спокойно и никак не предвещали финала, который, без преувеличения, потряс весь город. Прежде всего ребята довольно скоро наладили связь с ветеранами 861-го полка. Если учесть, что за время войны авиаполк несколько раз почти полностью обновился, что летчиков, провоевавших в его составе с первого до последнего дня, было ничтожно мало, можно понять, почему ребята получили об экипаже Харченко относительно скупые сведения. Правда, от того, что мы не много знаем о погибших солдатах, жизнь их не становится дешевле, и цена их смерти тоже не уменьшается. Так или иначе, а эрвээсы узнали, что в сорок третьем году экипаж Харченко считался лучшим в полку: дружный и опытный, он несколько раз выходил с честью из сложных переделок, дважды горел, да не сгорел, и члены экипажа уже были награждены орденами и медалями, в том числе и Косенко — двумя орденами Славы.
Карп Иванович Косенко вообще был весьма колоритной личностью, и о нем, как об оставшемся в живых, ветераны, естественно, помнили лучше. По их воспоминаниям, Карп Косенко был здоровенным парнем — кирзовые сапоги сорок шестого размера, толстый мясистый нос, «густые широкие брови и рябое лицо, в котором вражеские истребители, — как написал один ветеран, — чувствовали достойного соперника». Бороться с Косенко никто в полку не рисковал, у него была «медвежья хватка», а когда на отдыхе играли в футбол, Карпа Ивановича ставили в центр нападения: попадет к нему мяч, он с любого расстояния бил по воротам, и вратарь вместе с мячом, под хохот обеих команд, «прилипал к сетке». В бою Косенко «отдавал жар своего сердца, ведя точный огонь из крупнокалиберного пулемета, расположенного в люковом отсеке бомбардировщика», и ему «всегда было дорого место в самолете». Тем не менее в роковой для экипажа день Карпа Ивановича оставили на аэродроме принимать новое пополнение воздушных стрелков, и, как он ни ругался, говоря, что «хай тут мухи в каптерке живуть, а я в небо, в бой пиду!», заменили его Александром Дрыновым. Самое же замечательное и неожиданное для эрвээсов было то, что Косенко не только пережил войну, но и оказался их соседом, поселившись в Харцизске, который был расположен «всего» в шестистах километрах от Красного Луча. Эрвээсы написали ему восторженное письмо, — ответ, правда, был коротким и сдержанным, — и когда добились переименования улицы Сенной в улицу «имени экипажа Харченко», отправили Карпу Ивановичу приглашение на митинг.
В назначенное время, то есть за день до митинга, он не приехал. Не