голосов.
Проследовав к алтарю, покоевшемуся под корневищами секвойи, Альфонсо дал знак, и шум прекратился. В защитной броне, с аккуратно забранными волосами, с Резцом за плечом и Щавелем у пояса, мой друг выглядел очень внушительно. У него, как и у Серэнити, есть врожденное качество – лидерство, заставляющее принимать себя всерьез. Хорошо поставленным голосом он описал Совету и поселенцам Энгибара свои изначальные подозрения насчет Завета Благодати, рассказал о своем путешествии к Духу Зелени и о противостоянии с Хагишей. Изобличение гарпии и её окутанного злом шабаша на Совете приняли громкими восклицаниями и яростными воззваниями разделаться с отшельниками–демонами, засевшими на выселках Медвежьего Угодья. Альфонсо поддержал эти речи, но сказал, что сам возглавить карательную операцию не сможет. Он объяснил, почему. Вести о Дроторогоре, как и о Вальгарде Флейте были приняты в гнетущем молчании. Все понимали, что Верховный Следопыт уходит, чтобы исполнить свое святое обязательство перед Соединённым Королевством и Миром– защитить их, обычных мужчин и женщин Энгибара, Гельха, Роуча, Осприса, Гричинга, Эльпота, Ильварета, Глиняного города, Брандварда, Подлунных Пеньков и прочих больших и малых городов от расползающейся Тьмы. Кое–кто заворчал, а кто–то уткнулся лицом в руки, но никто не обвинил Альфонсо в том, что он спешно покидает Энгибар, не поставив точку в истории с Заветом Благодати. Дельторо назначил временным главой Медвежьего Угодья Ханселя. Его выбор приняли с одобрением. «Хансель – умный и повидавший всякого рейнджер «лесных стрел». Он не уронит чести Энгибара», – так заключил Альфонсо свой монолог.
Совет закончился, но мой друг и не думал ложиться спать. Он продолжил наставлять друидов в том, как себя вести и что делать, пока его не будет. Обсуждения все длились и длились, а я в отличие от Альфонсо, бессовестно зевал. Моя сонливость не осталась незамеченной. Дельторо милостиво отпустил меня, Лику и Каталину скоротать последние предрассветные часы на подушке, чему я несказанно обрадовался. В доме Альфонсо меня разместили на кушетке с матрасом, набитым пряными травами. Наверное, как только я «бросил кости» на благоухающее ложе, так сразу и заснул. В этот раз мои грезы обременяли какие–то смазанные пейзажи и реки, что направляли свои воды в безбрежные океаны. Сюрреалистические панорамы и странные ракурсы, с которых я на них взирал, несли на себе неуловимое, но вместе с тем ощутимое присутствие Укулукулуна. Даже под протекторатом Лукового Спокойствия,я не находился в безопасности. И более того, когда я, осознавший себя в визиях, воздел глаза к небу, то четко увидел, как по его глади расползаются стеклянные трещины. Луковое Спокойствие испытывало непрерывное давление архонта, и оттого, его стенки медленно, однако верно разрушались. Сколько у меня ещё есть в запасе таких, неомраченных тиранией Укулукулуна, счастливых забвений? Такие мысли прорывались в мой измученный мозг даже сквозь полог зыбких грез. Скитаясь по неведомым дорогам, уводящим в бесконечность, и древним паркам, облагороженным диковинными статуями, вытесанными из невообразимого материала, я боязливо ожидая неминуемой встречи с Укулукулуном и думал о том, как бы мне выкрутиться. Впрочем, конструктивные мысли меня не посещали. Ощущая на себе Его пристальный взор из–за рубежа–щита Лукового Спокойствия, я, замотанный дремотными миражами, различил в перчатках очертания Путаницы. Шкатулка с ехидной торфяной клинописью, что не перевести ни на один язык, как и её раздутая, дышащая склепным ветром замочная скважина, вызвали у меня приступ бессознательной паники. Я махал рукой, пытаясь выкинуть Путаницу – все впустую. Она прилипла ко мне и стала частью меня. Затем в пальцах другой руки, сформировался фасетчатый ключ, затаенно мерцающий томной белизной. Сам того не желая, я вставил его в замок. Меня всего затрясло. Нет! Нет! Нет! Я не готов! Ну, пожалуйста, только не сегодня! Нет! Умоляю! Нет! На меня как будто вылили ушат брезгливости и презрения. Там, в туманной завесе, не мигая, на меня пялился, тот раздутый и плешивый паук, что тогда в Гамбусе даровал мне Путаницу. Он отвратительно зашевелил лапами и неуклюже подобрался ко мне.
– Праматерь, наша многоликая Рифф, недовольна тобой. Ты не ублажаешь Её алчбы. Ты не стремишься, ты не тяготеешь, ты простаиваешь. Рифф наказывает тебя. Крути ключ – три оборота. Пока ты не повернешь его и не войдешь в Анкарахаду, Бракарабрад будет терпеть за тебя Её гнев. Его станут разрезать нитями и слеплять вновь. Раз за разом, раз за разом. Пытка. По твоей вине. Рифф знает, что он тебе дорог. Он первый, кого Она начнет распинать на сетях из–за твоего промедления. Смотри, на что ты его обрекаешь! Пшшшш!
Паук подтянул к себе лапами ближайшее облако, волочащее свое брюхо по низине. Поворошив по нему педипальпами, он сотворил из него нечто схожее с зеркалом. В полупрозрачной мути, как бы затянутой мутной пленкой, я разглядел Бракарабрада в образе человека. Он, нагой, пребывающей в орбите без потолка, пола и стен, был распят на паутинной сетке. По его запястьям, вколоченным деревянными кольями в субстрат–пемзу, капля за каплей, моросила кровь. По торсу, ногам, рукам и голове отшельника Серебряной Росы сновали мизгири и тарантулы. Они то натягивали тросы, повитые вокруг Бракарабрада, то, ослабляли их, когда боль пленника становилась невыносимой. Вывернутые сухожилия и застывшая гримаса безысходности, казалось бы, навеки поселившаяся на лице Бракарабраде, вызвали у меня тошнотворную трясучку. Наши глаза пересеклись, мои и его – карие.
– Калеб…
– Почему Рифф так поступила с тобой?! Ты же ни в чем не виноват! – прохрипел я.
– Праматерь посчитала правильным – поторопить тебя… Я выдержу, – тяжело ответил Бракарабрад. – Но ты… ты наберись сил… подготовься… Не поддавайся … Пока между тобой и Укулукулуном стоит Луковое Спокойствие… Используй это время… Испытание!
Осознание того, что из–за меня непричастный к Испытанию безобидный отшельник Серебряной Росы подвергается насилию, пронзило моё нутро острым клинком.
Зеркало–облако растворилось, а арахни, с пятнами выцветшего хитина и бородавчатыми нарывами на лапах вперился в меня всеми восемью отекшими глазами.
– Ты улицезрел, ты прочувствовал, ты проникся. Бракарабрад первый, Бракарабрад первый, но не последний, кто будет нести за тебя Бремя возмущения нашей Липкой Праматери. Ты жалкий, ты унылый, ты нецелесообразный! Отринь свою неуверенность, свою застенчивость и пугливость. Крути ключ. Три раза. Крути! Крути! Крути! Иначе братец Эмилии Грэкхольм присоединится к Бракарабраду! Ансельм! Ансельм! Ансельм!
Последние три слова арахнид прямо–таки прокричал.
Этот чавкающий, не имеющий ничего общего с людским наречием, ор окропил моё «я» льдом и пригнул мои колени на черно–белое распутье. По моим щекам текли слезы. Я плакал из–за своего малодушия, из–за боязни вновь столкнуться с деспотизмом Укулукулуна и потому что не мог заставить принять себя Испытание, затянувшее Бракарабрада в застенки агонии.
– Слезы не помогут! Я доберусь