помнит, а вот то, что при входе в ЦДЛ стояли столы с нарезанными арбузами и открытыми блоками американских сигарет «Филипп Моррис» – это отложилось в памяти участников праздника.
Не менее радостным, чем прошедший день рождения, вышел творческий вечер Василия Павловича в январе 1974 года (тот самый, где он читал свой «Ожог»), гвоздем программы которого он задумал сделать выступление популярной у молодежи группы «Арсенал» Алексея Козлова. Верный расчет Аксёнова оправдался: мелодии рок-оперы «Jesus Christ Superstar» доселе еще никогда не звучали в Большом зале ЦДЛ, несмотря на сопротивление его руководства. Как-то Аксёнов сказал Арканову: «Арканыч! ЦДЛ – удивительное место! Можно прийти туда голодным, без денег, без бабы, а уйти сытым, с десяткой в кармане и с симпатичной бабой. А можно прийти сытым, с полным карманом денег, с красивой бабой, а уйти голодным, без гроша в кармане и без бабы…»{693} Круговорот писателя в природе.
Удивительное место привлекало не менее замечательных личностей, выступавших здесь с концертами. Исторической стала встреча Марлен Дитрих с Константином Паустовским в 1964 году. Его рассказ «Телеграмма» покорил актрису. Константин Георгиевич был нездоров, но все равно пришел в Большой зал ЦДЛ. Когда Марлен Дитрих узнала, что Паустовский в зале, она была поражена. А затем сам писатель поднялся на сцену. «Я была так потрясена его присутствием, что, будучи не в состоянии вымолвить по-русски ни слова, не нашла иного способа высказать ему свое восхищение, кроме как опуститься перед ним на колени» – слова эти приписывают актрисе. Встреча двух замечательных людей осталась запечатлена на фотографии.
В советское время Центральный дом литераторов выходил на две улицы – в столице подобных адресов таких практически и не осталось. Одна его часть, старая, – бывший дом графини Олсуфьевой – выходит на Поварскую, другая, выстроенная в конце 1950-х, на Большую Никитскую, выделяясь серым парадным порталом, делающим это здание похожим на любое советское учреждение. Увеличение площади дома, как становится понятно, стало следствием тесноты – писателей-то много, а места всем не хватает. Прежде всего, выросла площадь ресторана, располагавшего несколькими залами, в том числе Дубовым и Пестрым. Появился и Большой зрительный зал, где устраивались встречи с писателями и панихиды по ним. Более камерно проходили эти мероприятия в Малом зале. Были в ЦДЛ и другие помещения, например для заседаний парткома.
В партийный комитет избирали самых достойных, по крайней мере, так считалось. Тех, кто своим поведением и образом жизни обязан был подавать пример своим в том числе и беспартийным коллегам – как образец морально-нравственной безупречности и в быту, и на работе. Именно они, члены парткома, должны были бороться «за моральный облик человека, за его чистоту, за нашу культуру…», как говорил в своей уже цитировавшейся здесь речи Константин Паустовский. В разные годы членами парткома были, например, Александр Твардовский, Михаил Исаковский, Сергей Смирнов. Писательский партком непосредственно подчинялся Московскому горкому партии, который, если что, мог младших товарищей и поправить.
Так, в марте 1963 года первый секретарь МГК КПСС Николай Егорычев собрал московских писателей и устроил наиболее либеральным из них головомойку за то, что они слишком увлеклись борьбой с культом личности. Писатели и вправду распоясались, выпустив, например, в 1961 году неподцензурный альманах «Тарусские страницы», где напечатались Константин Паустовский, Николай Заболоцкий, Юрий Трифонов и другие. Егорычев поставил им в пример «правильное» поведение таких ретроградов, как Николай Грибачёв, Всеволод Кочетов, Анатолий Софронов. А партийную организацию московских писателей, проворонившую «Тарусские страницы», вскоре распустили, прикрепив ее бывших членов к парткомам крупных заводов, дабы приблизить инженеров человеческих душ к рабочему классу.
Секретарь парткома – должность чрезвычайно влиятельная. Григорий Бакланов рассказывает, как однажды по дороге в Союз писателей в троллейбусе встретил секретаря парткома В.: «Крупный мужчина цветущего вида, мог ли он думать, что жить ему осталось недолго? А случилось с ним вскоре вот что: на собрании его не выбрали в президиум. Ну и что? – скажете вы. Как что? Секретаря парткома не выбрали в президиум, где его законное место! Тот, кто знает весь механизм изнутри – а он-то знал, – может себе представить, что произошло: вышестоящие товарищи не вставили его в список. Или, что еще страшней, вычеркнули. И уже кто-то, наверное, присмотрен на эту должность, а ему возвращаться в первобытное состояние, стать просто писателем…
Вот представьте: снимает он трубку телефона у себя в кабинете (в этот момент секретарша никого не пустит к нему: занят!), звонит в издательство или в редакцию журнала и посреди ничего не значащего разговора – “Я тут одну вещичку закончил… Не берусь даже определить жанр. Само вылилось. Так рука легла…” А там, хоть и представляют, что могло вылиться, знают его руку, тем не менее – радостно приветствуют. И в служебном конверте доставляется курьером, и сразу – в набор. И вместо этого, удобного, привычного, самому со своей рукописью просителем являться в редакцию, а там еще и злорадствовать начнут: “Это – бывший секретарь парткома, тот, которого поперли… А за что, кстати говоря, поперли? Числится что-то за ним?” Бывший… Так что дороже, возможно, спросите вы: пребывание в должности или жизнь? А если пребывание в должности и есть жизнь? Не берусь утверждать, так ли, не так думал В., когда узнал, что не избран в президиум, но он вернулся домой, и его разбил паралич»{694}.
Печальная история. И самое главное, что на редкость подробно раскрывает нам еще одну сторону повседневной жизни советских писателей. Впрочем, в оттепельные и застойные времена писатели все же меньше стали хвататься за сердце – эпоха судьбоносных постановлений (вроде таких, как о журналах «Звезда» и «Ленинград» или об «антипартийных критиках») ушла в прошлое. Все чаще партком стал заниматься так называемым «морально-бытовым разложением», которое среди писателей было распространено не меньше, чем среди остального народа. Обыденностью стало обсуждение подробностей личной жизни человека совершенно чужими ему людьми, членами партии – это когда обиженная на блудного супруга жена, желая вернуть его в семью, пишет соответствующее заявление в партком. Примечательно, что из всех подобных заявлений, поступавших в писательской партком, нет ни одного, написанного мужем-рогоносцем: подобные «телеги» отправляли исключительно оскорбленные жены. Когда сегодня приходится слышать, что вот, мол, по телевизору с утра до вечера во всевозможных ток-шоу поласкается всякого рода «чужое белье» и что раньше такого не было, хочется разочаровать: было, к сожалению, да еще как! Только в другой форме. А по содержанию – то же самое. Есть, правда, одно отличие – после такого заявления в партком нередко следовало воссоединение семьи, хоть и ненадолго. Так что эффекта отрицать нельзя.
Партийная организация любого предприятия, а не только Союза писателей или