первым секретарем Московского отделения Союза писателей РСФСР, депутатом Верховного Совета РСФСР и главным редактором журнала «Новый мир». Говорили о важном: «В ЦДЛ, где противно, хороший разговор с Серёжей Наровчатовым о том, не пора ли заговорить о нашей довоенной партии и о предательстве Слуцкого в 48-м году». Спустя восемь дней: «В ЦДЛ с Серёжей Наровчатовым. Он, несмотря ни на что, близок, понятен». Как следует наевшись и напившись, начинали философствовать: «В ЦДЛ. Пестрая компания… Все четче обозначается с годами торжествующий третий сорт. Егор Исаев (пьяный) неглуп. Наровчатов (пьяный): – Все самое ценное дается нам без усилий – жизнь, талант. – Подумав, продолжает: – Родина, нация. Я: – Но усилия нужны, чтобы все это сберечь»{692}, – запись от 23 февраля 1976 года.
Сберечь – это верно сказано. Но откуда у писателей столь презрительное отношение к своему любимому ресторану? Юлий Крелин называет его «гадюшником», Давиду Самойлову в нем «противно», а Юрию Нагибину даже «страшно»[24]. Думается, что от пресыщенности, чуждой всему прочему населению одной шестой части суши. Ибо для простого советского человека визит в ресторан сулил ощущение праздника. В рестораны ходили редко и по поводу – юбилей, свадьба, защита диссертации. Обычные граждане – рабочие, служащие, инженеры, учителя, врачи – не располагали финансовой возможностью каждодневно обедать и ужинать в ресторанах. Да и времени особо не было при восьмичасовом рабочем дне: успеть бы пробежаться по магазинам в обед, постоять в очередях после работы, чтобы затем детей забрать из садика или с продленки, уроки проверить. Потому и фраза опытной советской официантки: «Ничего, подождут! Раз время есть по ресторанам-то ходить!» – не казалась в ту эпоху такой уж возмутительной. А вот у писателей время было…
И потому в ЦДЛ Давид Самойлов, живя в Москве, заходил обедать чуть ли не ежедневно, подробно указывая в дневнике фамилии тех, с кем делил стол. Получилась просто-таки хроника. Часто здесь проводились и его поэтические вечера, на которых кроме самого автора читали стихи Яков Смоленский, Зиновий Гердт, Михаил Казаков, Валентин Никулин. Стихи Самойлова были востребованы среди либерально мыслящей творческой интеллигенции. Дневник поэта пестрит упоминанием ЦДЛ и оценками подвернувшихся под руку коллег и их творчества.
10 апреля 1965 года: «Пьяный Виктор Некрасов в ЦДЛ. Громко хулит власть, постановку Любимова по Джону Риду и “Новый мир”. – Он [Твардовский] – хам. А я – дворянин». Надо полагать, что имелось в виду крестьянское происхождение Александра Трифоновича.
10 февраля 1971 года: «Кирсанов один за столиком в ЦДЛском баре. Перед ним рюмка коньяку. Ни друзей, ни собутыльников, ни учеников: “Я горжусь тем, что не приобрел учеников”. Почему, собственно? Кирсанов мог учить только версификации и эгоизму. Этому и без него научился Вознесенский. “Дотянуть как-нибудь до десяти вечера. А там домой, спать”. Он идет за новой рюмкой. Так почти каждый вечер. Слегка оживившись, читает мне куски из поэмы о дельфинах. Я быстро напиваюсь. Глупею. И в тумане отправляюсь домой на такси».
21 февраля 1972 года: «В ЦДЛ. Булат, Максимов, Крелин, Сахаровы. Обедали. Важный разговор с Максимовым о Бёлле».
2 февраля 1974 года: «Выступление на студенческом вечере в ЦДЛ. Скучно и неудачно. Интересен один Солоухин. В нем есть содержание, хотя и плебейски грубое».
29 мая 1980 года: «5-го отлично прошел вечер в ЦДЛ. Битком народу. Человек 150 знакомых. Я, как говорят, читал хорошо. Во всяком случае, не чувствовал напряжения. Смоленский всем не понравился. Козаков – некоторым. Он был эмоционален и мил. Очень хорошо читал Гердт…»
20 мая 1984 года: «Вечер в ЦДЛ. Зал с пробелами свободных мест. Но сам вечер мне больше по душе, чем последние с музыкой и пением. Выступление было серьезное, мрачноватое. Аудитория тиха и, кажется, подавлена. Люди, “делающие мнение”, считают, что все удалось».
1 июня 1986 года: «Вечер в ЦДЛ. Небольшое застолье за сценой. Человек тридцать»…
А 25 февраля 1974 года Давид Самойлов записал: «В ЦДЛ – Евтушенко. Под веселостью тревога. Чуть пьян от шампанского… Официантку зовет: “Золотая!” Мил и пошловат как всегда».
Евгений Евтушенко не только красочно выражался и сочинял, но и ярко одевался (особенно под конец жизни). Без него трудно представить повседневную жизнь советского человека, мало того, о ней можно рассказывать стихами Евтушенко. Послушать, как Евгений Александрович читает стихи, собирались стадионы. А по количеству написанных на его стихи песен из шестидесятников рядом можно поставить разве что Андрея Вознесенского. Да что говорить – сам Дмитрий Дмитриевич Шостакович писал симфоническую музыку на его стихи, не говоря о песнях Давида Фёдоровича Тухманова («Я гражданин Советского Союза»). Воспевал Евгений Александрович не только простого советского человека, но и «непростого»:
Ты строишь зданья, пашешь и рыбачишь,
Взлетаешь к звездам и бредешь сквозь снег,
Ты дорог мне – смеешься или плачешь —
Наш непростой, советский человек.
Ну а когда задремлешь ты в трамвае,
Или в степи, или у горных рек,
Я твой усталый сон благословляю,
Наш непростой, советский человек.
Смысл слова «непростой» можно толковать по-разному. Популярности поэта способствовали и его актерские и режиссерские опыты. А каким он был фотографом! Почти весь мир объехал, и всегда с ним был его верный друг – фотоаппарат. Он очень любил фотографировать, достигнув в этом виде искусства профессионализма. А началось все с 1970-х годов после поездки в Японию. И совершенно случайно. Евгений Александрович рассказывал, как однажды он увидел пожилую японку, стоявшую, прижавшись к сакуре. Евтушенко своим острым глазом сразу отметил: морщинистое лицо женщины напоминает кору дерева! Тогда он попросил одного из рядом находившихся фотокорреспондентов немедля снять этот неповторимый кадр. А фотограф сказал: «Сфотографируйте сами!» – и дал фотоаппарат. Снимок Евтушенко, напечатанный на следующий день в газете, получил высокую оценку специалистов. В награду японские фотографы подарили поэту фотоаппарат и съемные объективы к нему. Так и началось увлечение Евтушенко фотографией. Как вспоминала последняя супруга поэта, каждый человек для него был словно ненаписанной книгой и «снимая людей, он как будто пытался спасти их». А еще Евтушенко любил сочинять и поэтические подписи к фотографиям, стихотворные миниатюры. Широкая была натура. Надо ли объяснять причины столь же масштабной зависти, испытываемой к Евгению Александровичу теми, кто не смог познать всю глубину его натуры…
В ЦДЛ часто появлялся Василий Павлович Аксёнов. Отмечая один из своих дней рождения, он решил закатить здесь пир на весь мир: снял на всю ночь ресторан, велел поставить столы не по-русски буквой «Т» (как на свадьбе) или «П» (поминки), а параллельно друг другу. Наприглашал кучу гостей из разных городов и стран, а своих переводчиков даже из Японии. Что там ели, народ уже не