это беспощадная правда, которая единственно нужна народу на его трудном пути к новому общественному строю. Книга Дудинцева – это очень серьезное предупреждение: Дроздовы (фамилия отрицательного героя романа. –
А. В.) не уменьшились, они существуют»{677}.
Далее Константин Георгиевич рассказал о своем заграничном путешествии на теплоходе «Победа», где он воочию наблюдал таких вот персонажей, поразивших его своим чванством и фанаберией:
«Я говорю о тревоге, которая пронизывает каждого из нас, которая пронизывает Дудинцева. Где корни этой тревоги? Почему так встревожен Дудинцев, безусловно человек большого мужества, большой совести? Дело в том, что в нашей стране безнаказанно существует, даже, в некоторой степени, процветает новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом. Эти циники и мракобесы, не боясь и не стесняясь никого, на той же “Победе” вели совершенно погромные антисемитские речи. Таких Дроздовых тысячи, и не надо закрывать глаза…
Откуда это взялось? Откуда эти разговоры о низкопоклонстве? Откуда эти рвачи и предатели, считающие себя вправе говорить от имени народа, который они в сущности презирают и ненавидят, но продолжают говорить от его имени. Они не знают мнения народа, но они – любой из Дроздовых – могут совершенно свободно выйти на трибуну и сказать, что и как думает народ… Откуда они явились? Это – последствия культа личности, причем этот термин я считаю деликатным. Это темная опара, на которой взошли эти люди, начиная с 1937 года. Обстановка приучила их смотреть на народ, как на навоз…»{678}
Речь Паустовского не потеряла своей злободневности и сегодня.
Среди тех, кто слушал Константина Георгиевича, были самые разные писатели – и циники, и мракобесы, и герои, и просто порядочные люди, волей советской власти объединенные членством в одном творческом союзе. Это-то и приводило к неизбежным стычкам между литераторами, вынужденными навещать один-единственный ЦДЛ, а не, допустим, два: если ты убежденный монархист – ходи, например, на Малую Никитскую, если шестидесятник – открывай дверь на соседней улице.
О том, как ЦДЛ мог всего лишь за один вечер рассорить писателей, превратив вчерашних друзей в непримиримых врагов, свидетельствует такой случай. «Я, – вспоминает Иван Стаднюк, – сидел за одним столом с Владимиром Солоухиным, Михаилом Бубенновым. И еще кто-то составлял нашу компанию. Почему-то завязался разговор о художественном фильме “Чапаев”, и Владимир Солоухин вдруг сказал: “Когда я смотрю, как чапаевская Анка расстреливает из пулемета стройные цепи каппелевцев, у меня сердце обливается кровью. Ведь она расстреливает цвет русской нации…” Михаил Бубеннов вдруг вскочил на ноги и, заорав на Солоухина: “Подлец!”, схватил его за грудки… Я, применив силу, разнял дерущихся»{679}.
Владимир Солоухин сообщает подробности: «Я врезал Бубеннову звонкую двойную пощечину – ладонью и тыльной ее стороной при обратном движении руки, сказал, что жду его в фойе для дальнейших разговоров, если есть такое желание, и быстро вышел». Но в фойе вышел другой писатель – Юрий Нагибин, сидевший за соседним столом в компании Булата Окуджавы, Евгения Винокурова, Юнны Мориц и других коллег: «Володя, молодец! Наш стол в восторге. Мы все видели. Это такая гадина! Молодец, от имени стола дай пожму твою руку!»{680}
Но даже если бы драка состоялась, в ЦДЛ нашлось бы кому унять не в меру разбушевавшихся литераторов. Был в ЦДЛ свой «вышибала» – Аркадий Семёнович Бродский, отвечавший за пропускной режим на входе. Это ведь было служебное здание, куда пускали по членскому удостоверению Союза писателей. Про Аркадия Семёновича можно сказать, что он стоял насмерть.
О том, как скученность литераторов, а по-другому это никак не назвать, становилась предтечей не только творческих сражений, но и серьезных драк, сохранилось немало свидетельств. «Поэты, особенно молодые, читали друг другу свои стихи. И каждый пытался убедить собрата по перу в том, что именно он по-настоящему продолжает традиции Пушкина и Лермонтова. Диспуты переходили в шумные ссоры, иногда заканчивавшиеся драками с кучей нецензурных выражений и оскорблений. Многие стычки происходили на почве разной идеологической направленности. Были истинные патриоты, были ярые комсомольцы, готовые перегрызть горло всяким “евтушенкам” и “вознесенским”… На одном из собраний молодых писателей представитель партийной поэзии с трибуны заявил: “Спасибо родной партии за то, что она очистила поэтический воздух от разных ‘пастернаков’ ”. После драк и неспортивного поведения дирекция ЦДЛ вывешивала на входе объявления типа “Петрову Петру Петровичу вход в ЦДЛ запрещен”»{681}, – рассказывал Аркадий Арканов.
Кого могли бы не пустить в ЦДЛ? Например Николая Рубцова. В декабре 1963 года за «драку» ему не только запретили вход в ЦДЛ, но и отчислили из Литературного института, где поэт тогда учился. Оказывается, что Рубцов всего-навсего возмутился тем, что со сцены ЦДЛ из уст выступавшего оратора, перечислявшего выдающихся русских поэтов, не прозвучало фамилии Сергея Есенина. Николай Михайлович, отчаянно любивший есенинское творчество и громко выразивший свое несогласие, попался под руку придирчивому метрдотелю, решившему выдворить не в меру шумного студента за пределы ЦДЛ.
Следующий инцидент с участием Николая Рубцова произвел на работников ЦДЛ настолько яркое впечатление, что удостоился внушительной бюрократической переписки. Цэдээльцы, которых вряд ли можно было заподозрить в склонности к эпистолярному творчеству, на этот раз вооружились перьями и ручками, чтобы выразить все свое негодование поведением «блистательной надежды русской поэзии», как аттестовал Николая Рубцова Фёдор Абрамов. Докладная записка метрдотеля ресторана главному администратору ЦДЛ гласила:
«Довожу до вашего сведения, что 12 июня 1964 года трое неизвестных мне товарищей сидели за столиком на веранде, который обслуживала официантка Кондакова. Время уже подходило к закрытию, я дал распоряжение рассчитываться с гостями. Официантка Кондакова подала счет, тогда неизвестные мне товарищи заявили официантке, что они не будут платить, пока им не дадут еще выпить. Официантка обратилась ко мне, я подошел и увидел, что товарищи уже выпивши, сказал, что с них довольно, и пора рассчитаться, на что они опять потребовали водки или вина, тогда я обратился к дежурному администратору, которая вызвала милицию. Когда приехала милиция и попросила, чтобы они уплатили – один из них вынул деньги и сказал – “деньги есть, но платить не буду, пока не дадут водки”.
Время было уже 23:30 и буфет закрыт. После долгих уговоров один из них все же рассчитался, и они были выпровождены из ЦДЛ.
16. VI.64. Казенков»{682}.
Поведение метрдотеля Казенкова вполне объяснимо и было общепринятым в советских ресторанах, когда перебравшему клиенту, захотевшему «добавить еще» на грудь последние сто граммов, не вызывающим возражений тоном объявляли: бери шинель, пора домой!
«Директору Дома литераторов тов. Филиппову Б. М.
от ст. контролера Прилуцкой М. Г.
Докладная записка.
Довожу до вашего сведения…» —
это еще один документ