своего Единородного Сына, и Сын Божий дал мучающимся в аду покой от мучений с Великого четверга до святой Пятидесятницы.
Подобные апокрифические легенды были весьма распространены в средние века во всем христианском мире. Первоначально они не возбуждали последствия, так как имели вообще благочестивый, поучительный характер. Но потом ими стали пользоваться разные еретические секты. Так, в России они распространялись преимущественно из Болгарии, где получили примесь Богумильской ереси. А у нас подвергались еще новым переделкам и примеси разных народных суеверий. Но напрасно церковная иерархия вооружалась против этих произведений. Они удовлетворяли незатейливому вкусу наших предков и потребности в чудесных и вместе благочестивых рассказах; а потому количество подобных книг постепенно умножалось, и они часто встречаются в сборниках той эпохи, особенно в так называемых палеях. Сами пастыри церкви не. были иногда чужды тем верованиям, которые распространялись отреченными книгами; пример чему мы видели у архиепископа новгородского Василия в его послании о сохранившемся земном рае. Некоторые ложные сказания из палеи проникли и в наши летописи.
К отделу той же отреченной литературы надобно отнести ложные молитвы, употреблявшиеся при заговорах против болезней и разных бедствий, и суеверные гадательные записи. Заговорные молитвы обращались обыкновенно к какому-либо святому; например: от зубной боли к священномученику Антонию, от оспы к мучен. Конону, от пожаров к св. епископу Никите, лихорадки к св. Сисинию и т. д. Подобные молитвы очевидно проникнуты языческими суевериями и обыкновенно связаны были с каким-либо апокрифическим сказанием или мифом. Так, заговоры против лихорадок или трясавиц излагаются в виде целой поэмы, где сии последние, в количестве то семи, то двенадцати, называются дочерями Ирода, но в сущности являются какими-то демоническими существами. На вопросы св. Сисиния эти трясавицы отвечают, что они назначены мучить род человеческий, и каждая имеет свое особое имя: одна называется Трясея, другая Огнея, третья Ледея, четвертая Гнетея и т. д. По молитве Сисиния Господь посылает ему на помощь святых Сихайла и Аноса и четырех Евангелистов, которые и начали жестоко бить трясавиц железными дубцами. Заговор против лихорадок поэтому и состоит в заклинании их именами Сисиния, Сихайла, Аноса и Евангелистов удалиться от раба Божия (имя рек), угрожая в противном случае призвать на окаянных трясавиц помянутых святых с их железным дубьем. Суеверные гадательные книги назывались вообще «волховники», «колядники» (от латин, calendae, откуда календарь), «рафли» и т. п. Некоторые носили особые имена; таковы: «Громовник», в которое объясняются предзнаменования по громовым ударам; «Воронграй» заключает приметы и гадания по крику воронов; «Сонник» — по сновидениям и т. п. К этим гаданиям нередко примешиваются имена из Ветхого и Нового завета, а также имена языческих богов и разные мифические поверья{89}.
Весьма видное место в Русской книжной словесности данной эпохи занимает отдел летописный или собственно исторический. Иначе не могло и быть уже в силу общих причин: исторический народ всегда более или менее дорожит своим прошедшим и заботится о передаче своих деяний потомкам. Притом летописное дело, как мы видели выше, рано приобрело на Руси значение почти государственное (полуофициальное): оно развилось под покровительством княжеским, при непосредственном участии церковных властей. Так как это дело не было плодом личного творчества, а велось преемственно и, по всем признакам, поручалось людям избранным, для того подходящим, преимущественно монахам, поэтому наши летописи и отличаются таким безличным характером: они почти не сообщают нам имен своих составителей. Только изредка и случайно летописец или списатель успевал где-нибудь вставить свое имя. Составители наших летописей не пользовались разными находящимися у них под руками источниками, как-то историческими сказаниями и повестями, житиями святых, хронографами, правительственными грамотами, синодиками или церковными поминальниками, рассказами очевидцев и современников, народными преданиями и слухами, и т. п.
Сообразно с дроблением Руси на отдельные области, летописные своды, как известно, еще в дотатарскую эпоху разделялись по нескольким средоточиям, сохраняя однако в основе своей труд начального Киевского летописца (Сильвестра Выдубецкого). Только в самом Киеве, со времени Батыева погрома, с потерею политической самобытности прекратилось, по-видимому, летописное дело. Непосредственным продолжением Киевского свода является летопись Галицко-Волынская, составленная по всем признакам в конце XIII века при дворе Мстислава Львовича. Эта летопись посвящена деяниям Даниила Романовича Галицкого и его ближайших преемников; она написана живым, образным, местами даже поэтическим языком, и обилует любопытными подробностями и описаниями. В ней сказывается еще та сравнительно высокая степень развития, которой достигла русская книжная словесность в эпоху предтатарскую. Эта Южная или Галицко-Волынская летопись, вместе с предпосланным ей Киевским сводом, сохранилась в так называемом Ипатьевском списке XV века (принадлежавшем Ипатьевскому монастырю). Весьма заметное различие с ней представляет Северный или Суздальский свод (по Лаврентьевскому списку), прекращающийся почти на том же времени, именно на начале XIV века, но составленный несколько позднее и уже на другой почве. Этот свод, как и предыдущий, заключает в себе начальную Киевскую летопись Сильвестра Выдубецкого, после которой идут известия преимущественно о суздальских князьях. Вторая или собственно Суздальская часть свода, очевидно, составлена по местным записям, Ростовским, Владимирским, Переяславским и Тверским. Рассказ ее сух, при своем многословии дает мало подробностей, и обилует благочестивыми размышлениями и сравнениями. В конце свода находится любопытная приписка, из которой мы узнаем, что книга была написана в 1377 году монахом Лаврентием по поручению великого князя Димитрия Константиновича Нижегородского (тесть Димитрия Донского) и по благословению Суздальского епископа Д ионисия (известного соискателя митрополичьего престола). «Радуется купец прикуп сотворив, — говорится в той же приписке, — и кормчий в отишье пристав, и странник в отечество свое пришед; тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам, такое же и аз худый, недостойный и многогрешный раб Божий Лаврентий мних». «И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или переписал, или недописал, чтите исправливая Бога деля, а не клените; занеже книги ветшаны, а ум молод, не дошел». Следовательно, монах Лаврентий сам называет себя только списателем, т. е. переписчиком, а не сочинителем летописи. Но его слова о том, что перед ним были книги (собственно, рукописи) уже старые, ветхие и что он мог наделать погрешностей, указывают, пожалуй, не на одну буквальную переписку, а вместе на выборку и сводку известий. Вообще большое разнообразие дошедших до нас списков, хотя бы относящихся к одному и тому же летописному своду, ясно свидетельствует, насколько списатели вносили в свое дело личного уменья или усмотренья.
Что касается до событий Северо-Восточной Руси XIV и XV веков, они несомненно вносились в летописи Ростовские, Тверские, Московские и некоторые другие. Но эти местные летописи в своем первоначальном виде не сохранились; они дошли до нас