и менее разборчивые бизнесмены низкого пошиба, скупавшими по дешевке пустующие помещения. Местный совет тоже стал скупать за копейки жилые дома и заселять их иммигрантами и малоимущими.
Население квартала изменилось до неузнаваемости. Безработные и алкоголики, сексуальные и этнические меньшинства, как и другие социальные уроды, бродили круглые сутки по одним и тем же маршрутам – от центра по социальному обеспечению до сберкассы и паба, а оттуда разбредались по своим собесовским квартирам, чтобы наутро повторить все те же маршруты сначала. Вместо савойских колокольчиков на шее у них болтались разные амулеты, связанные с религией их предков. Они общались, одалживали деньги и пищевые продукты друг у друга, и им было наплевать, что о них думает остальной мир. Поэтому они совершенно не заботились о собственной внешности, что в конце концов отразилось и на внешнем виде их домов, магазинов, самой улицы. Тротуар был загажен мусором и, в частности, банановыми шкурками и кожурой от других фруктов. Поскользнувшись на такой шкурке, прохожие ударялись затылком о тротуар, что зачастую приводило к кардинальному изменению их мировоззрения. Однако мусорщикам на это было совершенно наплевать. Их грязные мусоровозы, подчищая улицы, вздымали пыль вокруг, вместо того чтобы смывать грязь, и разбрасывали по тротуарам горы мусора, когда опустошали помойные баки. Периодически они объявляли долгосрочные забастовки. Водители автобусов не всегда утруждали себя открыванием дверей на каждой автобусной остановке. Школы, в связи с ухудшающейся дисциплиной, стали напоминать тюрьмы своими заборами с колючей проволокой. Несовершеннолетние школьники загрязняли воздух тяжелой матерщиной той же густоты, что и мусор на тротуарах.
Виктор тут же усмотрел в этой социальной и урбанистической деградации хорошо продуманный заговор. Центральную роль играл тут местный райсовет – своего рода отец семейства для умственно отсталых детей. Руководство райсовета умышленно подрывало благосостояние обеспеченного населения, доводя подведомственные ему кварталы до нищенства, запустения и упадка. Чем беднее и обездоленнее становились местные жители, тем сильнее они зависели от социальных благ, распределяемых местным советом. «Этих социалистических недоумков пора выбросить на помойку истории», – бормотал Виктор, забыв о происходившей в эти дни забастовке мусорщиков: помойка истории не функционировала.
Хотя сам Виктор, скрываясь у Ванды, давно потерял работу, он не причислял себя к толпе неудачников. Виктор был временно без работы, поскольку исчез из внешнего мира, скрываясь от опасности. Он нашел политическое убежище в доме Ванды. Пока он жил у Ванды на всем готовом, на его счету в банке накопилась довольно порядочная сумма. В отличие от него эта свора лентяев и обормотов, наглецов и паразитов жила за счет трудового населения – всех тех, кто регулярно платит налоги. Если бы не изощренные сексуальные трюки Ванды, полностью лишившие его силы воли; если бы не ее эксплуатация болезненного состояния его внутренних органов ради удовлетворения ее извращенных музыкальных амбиций, Виктор давно бы переселился обратно на юг Лондона, где никто не подозревал о недостатках функционирования его желудка в прошлом и где уличная сигнализация не столь чувствительна, как к северу от Темзы. Он вернулся бы к заурядному образу жизни синхронного переводчика. Эта возможность, как и многие другие альтернативы в жизни, была упущена из-за его неспособности противостоять чужой воле. Даже монструозное бурчание в его собственном желудке было экспроприировано, подвергнуто процессу отчуждения и превращено в чужое музыкальное произведение.
И действительно, чуть ли каждую неделю в газетах и журналах появлялись эссе о Ванде – о невероятной творческой мощи новоявленного гения британской музыки, феминистки, которая сумела противопоставить мистическую вокальную энергию внутренней свободы Востока механистической брутальности и рационализму Запада. «Мистическая вокальная энергия внутренней свободы»?! Виктор был в бешенстве. Его желудок немел от возмущения всякий раз, когда он натыкался на подобные дифирамбы музыкальным экзерсисам Ванды. Малейшая фиоритура в мистическом самовыражении его внутренностей тут же подхватывалась ее музыкальными завываниями. Эта «симфония» Ванды после премьеры на фестивале «Новый звук» в Кембридже в прошлом году прозвучала во всех концах света – если судить по газетным рецензиям и почтовым открыткам гастролирующей Ванды, которые она отправляла Виктору из всех уголков земного шара.
В душе у Виктора кипела буря чувств, но ни в одном конце мира не прозвучал сигнал тревоги. Его телесный недуг стал музыкой для кого-то еще. Он в этом подлунном мире был транзитным пассажиром, чей внутренний мир запихнули в чемодан и сдали в багажное отделение, не вручив ему ни ключа, ни квитанции. На много месяцев Виктор впал в состояние полной пассивности и безразличия к окружающей действительности. Однажды в теплый летний день он сидел с кружкой пива за столиком на террасе местного паба, среди толпы завсегдатаев разных возрастов, цвета кожи, степени небритости и оборванности. Они, как всегда, обсуждали финансовые нюансы выплаты пособия по безработице в свете колониального прошлого бывшей Британской империи. Неожиданно Виктор увидел ее на углу. Ванда двигалась от угла в направлении паба, одетая, как всегда, в черное шелковое платье, придававшее ее высокой и крупной фигуре легкость, живость и элегантность. Шелк плотно и послушно обтягивал ее тело, и Виктор вновь поразился грациозностью ее телесного облика. Он ощутил неожиданный прилив ностальгической тоски по тем дням, когда оба они были частью творческого процесса по созиданию чего-то сложного и непонятного, грандиозного и прекрасного, большего, чем они сами. Ее короткая по-мужски прическа и крупные черты лица, как будто узнанные им заново, вызвали в нем чувство близкое к раскаянию. Ему снова хотелось дотронуться до умилительно изящной раковины ее уха, заостренного, как у кошки. Но ее уши были скрыты наушниками.
Виктор тут же угадал, что она слушает: как только она завернула за угол и появилась на главной улице, сигнализация во всех без исключения витринах завыла как бешеная. Толпа выпивающих в пабе, уже раздраженная и обозленная собственными жалобами на жизнь, стала невразумительно выкрикивать ругательства и оскорбления, пока еще неясно, в чей адрес. Застарелый страх перед разнузданной агрессивностью толпы заставил Виктор забиться в угол. Но он знал, кого следовало обвинить в этом чувстве страха. Надо прекратить этот вой любой ценой; он должен остановить эту бабу с ее звуковой хроникой отвратительного прошлого, забыть о котором Виктору стоило столько усилий.
«Эта стерва с ее магнитофонными симфониями», – пробормотал Виктор, не замечая, что его услышали окружающие. Соседи по столику тут же стали переспрашивать, о каком магнитофоне он бормочет. Они проследили проследили за его взглядом, устремленным на Ванду. Она уже приближалась к пабу. Слух о том, что именно она и ее магнитофон стали причиной завывания аварийной тревоги, тут же распространился по всей улице. Самые наглые из завсегдатаев паба приблизились к Ванде и потребовали, чтобы она передала им в руки