зажала ему рот, призывая соблюдать тишину. За спиной у него возвышалась стена. Перед ним простирался сад с лабиринтом деревьев и кустов. Он вступил в этот сад, ошарашенный и заинтригованный. И упал в обморок.* * *
Она устроила его на ночь в сарайчике в углу сада. Небольшое помещение было похоже скорее на мастерскую или студию, чем на садовый сарай. Полки вдоль стен были битком набиты экзотическим оборудованием для звукозаписи – микрофонами разного типа и размера и разнообразными устройствами, урчащими, шипящими, мурлыкающими и щелкающими, как будто они шепотом обменивались мнениями о новом квартиранте. Он выглянул наружу. Садовые стены были мощными и высокими: они изолировали сад от звуков снаружи и отражали эхом все звуки внутри сада, переполненного щебетом птиц, воркованием голубей, шорохом белки в ветвях каштана и шуршанием ежа в зарослях под кустами ежевики. Виктор поразился совершенно забытыми звуками садовой жизни, неведомой для жителя дома на главной торговой улице района. Наблюдая сейчас желтизну вечерних окон соседних домов, мерцающих во тьме, он понял, что знаком с видом этого сада, поскольку видел его из окна ванной на задах своей квартиры, наслаждаясь порой этим зеленым заповедником; он восхищался этим видом более бескорыстно, чем, возможно, сам законный владелец сада, поскольку он, Виктор, не нес никакой личной ответственности за этот шедевр садового искусства. Он был влюблен в этот сад опосредованно, наблюдая за тем, как его возделывает и доводит до совершенства кто-то другой.
В то время как мы, старея, становимся все бесформенней с каждым годом, наш ухоженный сад сохраняет свою красоту и обаяние, как бы подчеркивая этим контрастом неприятные уродливые перемены во внешности хозяина дома. Страсть англичан к садоводству свидетельствует, таким образом, о садомазохистской сути национального характера. Виктор наблюдал, как вершины деревьев раскачиваются под ветром на фоне неба, как будто разгоняя разбегающиеся облака. И деревья, и небо были в движении, оставаясь на месте. Он, поставивший себя вне общества, оказался внутри этого сада не по собственной воле, а как беженец, получивший тут политическое убежище. Он осознал в этот момент, что садовая калитка, захлопнувшаяся у него за спиной, отсекла его прошлое и изменила его жизнь раз и навсегда. И произошло это без всякой эмиграции, падения Берлинской стены или перемещения на другой берег Темзы.
Когда над садом спустилась ночь, хозяйка вошла в его убежище, быстро разделась, залезла к нему в постель, села на него верхом и стала совокупляться с ним сосредоточенно, усердно и со вкусом. У нее был мощный и упругий живот, округлый и тугой, как бронзовый котелок с кипящим маслом, в котором швейцарцы готовят фондю. В процессе совокупления она ритмично вращала ягодицами, и в унисон этому вращению ее живот вжимался круговым движением (против часовой стрелки) в живот Виктора. Его желудок в ответ на этот прессинг стал издавать чрезвычайно странные звуки, до этого совершенно неведомые человеческому уху. Эти экзотические звуки ее совершенно не смущали. Скорее наоборот: чем громче озвучивался их сексуальный акт, тем интенсивней и безупречней становилась хореография этого приватного танца живота. Он достиг оргазма в тот же момент, что и она, заключив симфонию звуков артиллерийским залпом его желудка: это был салют освобождения от всех нервных газов во внутренних органах Виктора. Но записывающие устройства по стенам комнаты продолжали мурлыкать удовлетворенно и одобрительно в темноте, нежно шурша пленкой и катушками, как будто умиротворенные услышанным. Разнообразие электронного оборудования долгое время оставалось для Виктора полной загадкой. Однако гармоничное мерцание и перемигивание огоньков в этих сложных и совершенных аппаратах создавали иллюзию безопасности и защищенности. Как только прошла судорога оргазма, хозяйка дома приложилась ухом к его животу, как педиатр к тельцу ребенка, вслушиваясь в тишину, воцарившуюся в его внутренностях. Виктор обратил внимание на деликатно нежную форму ее ушей. Мочка уха отсутствовала – уши росли торчком, как у кошки. Конструкция ее ушей, уверила она Виктора, позволяет уловить тончайшие вариации утробных звуков. Она унаследовала такие уши по отцовской линии.
Ее звали Ванда (Wonder Woman, скаламбурил про себя Виктор). Ванда призналась Виктору, что догадалась о необыкновенных звуковых потенциях его живота, как только впервые столкнулась с ним на улице. Ее покойный отец страдал тем же недугом – пока не женился на ее матери. Мать Ванды сумела – не без труда – справиться с этим заболеванием. Она передала свои знания Ванде. Бурчание в желудке возникает, когда портится механизм миниатюрного клапана между желудком и пищеводом. Газы, накапливающиеся в желудке, беспорядочно вырываются из желудка в пищевод, производя тот самый каскад звуков, что провоцировал вой сигналов тревоги в витринах. Магическое бурчание желудка Виктора звучало ностальгически для уха Ванды, напоминая ей об отце. Его недуг мать Ванды излечила благодаря уникальному синтезу интенсивного секса и тщательно рассчитанной диеты. Пациент должен заставить свой «внутренний мускул» – тот самый желудочный клапан – снова работать в полную силу. Для этого он должен свести свою диету к различным типам бобовых – зеленый горох, все разновидности фасоли и чечевицы, тренируя по ходу дела мускулатуру живота путем своеобразного массажа – энергичных вращательных движений тела партнера во время сексуального акта. Ванда и Виктор стали следовать этой лечебной методе систематически в разное время суток.
Ванда руководствовалась в своих действиях не только чувством сострадания к ближним, сочувствием к доле униженных и оскорбленных. Ее отец, швейцарец по происхождению, был композитором-концептуалистом. Он всю жизнь положил на сочинение симфонии, основанной на звучании колокольчиков на пастбищах швейцарских коров. Со старым дешевеньким магнитофоном в руках он день за днем записывал перезвон и бренчание колокольчиков у стада коров в Верхней Савойе. Систематически прослеживая маршруты пасущихся коров на лугах Швейцарских Альп, он обнаружил, что передвижение стада по холмам неизменно следует определенной конфигурации. Эта конфигурация зависела от топографии местности, влияющей на маршруты быка – главы стада, за которым следовали все остальные коровы. Отсюда наш музыковед сделал резонный вывод, что каденции бренчания колокольчиков у коров, их мелодический рисунок должны отражать конфигурацию передвижения стада. Последние годы своей жизни отец Ванды провел, не снимая наушников ни на секунду: он ночи напролет вслушивался в километры записей коровьих колокольчиков. К сожалению, его тонкий слух был серьезно подорван годами оглушительного бурчания в желудке. Может быть, поэтому ему так и не удалось выявить в своих савойских записях симфоническую структуру перезвона коровьих колокольчиков.
Ванда пошла по музыкальным стопам отца, но не среди савойских холмов, а среди уличного гама британской столицы. Она зарабатывала на жизнь ручным трудом, отдавая все свое свободное время бескомпромиссному созиданию экспериментальной музыки. В своих авангардных творческих поисках Ванда на голову опередила все амбициозные музыкальные идеи