желудка Виктора и послышался рокот, вызывающий в воображении грохот рушащихся надгробий во время Второго пришествия. И тут же завыли – воем всех восставших из гроба – сирены аварийной тревоги над дверью похоронного бюро.
На улице начался страшный переполох. Сигнализация в большинстве магазинов как будто ополоумела, и по цепочке стала включаться тревога в запаркованных рядом автомобилях. Смущенный и напуганный случившимся, Виктор тут же ретировался с места преступления и скрылся в своей комнатушке. Он наблюдал за последствиями своей невольной провокации из окна. Дело происходило в уик-энд, полгорода разъехалось, и поэтому мало кто оказался на месте, чтобы отключить сигнализацию. Жители высовывались из окон, обвиняя друг друга и чертыхаясь, требуя немедленно положить конец всему этому кошмару. На следующий день была сформирована группа добровольцев-активистов. Они столпились перед пабом и обсуждали решение прочесать все дома в поисках виновного – того, чья система сигнализации была повинна в общерайонном хаосе. Виктор притаился у шторки окна, наблюдая тайком за поисками мистического аудиотеррориста. От всего этого Виктор испытывал нездоровое возбуждение, как расшалившийся ребенок.
В этот момент он напоминал человека, решившего совершить акт террора из-за ощущения полной отверженности, исключительно ради того, чтобы быть замеченным обществом, быть узнанным индифферентной толпой, выгравировать навечно свое имя на надгробии истории. В отличие от террориста, однако, Виктор совершил нечто из ряда вон выходящее не по собственной воле. Это был акт, совершенный не им, – это было вокальное волеизъявление неподконтрольного ему желудка. Ему хотелось выйти на улицу и разделить гнев толпы, слиться эмоциями с теми, кто оказался жертвой этого акта вандализма, хотя он при этом и отдавал себе отчет в активной преступной роли своих внутренних органов.
До этого Виктор испытывал подобные драматические эмоции лишь во время своих редких визитов в оперу. Он обычно покупал самый дешевый билет на галерке, прямо под лепниной потолка; он сидел как будто пригвожденный к креслу, совершенно ошарашенный мощными наплывами звука, как будто сметающими гигантской волной и зрителей, и актеров на сцене, чтобы вознести всех в своем объятии к невероятным высотам и затем швырнуть обратно на землю, раздавить ощущением ничтожности их земного существования. Виктор, похожий в своей мизерабельности на гоголевского чиновника, сидел неподвижно, совершенно потрясенный услышанным, и только мускулы его лица подергивались, как будто дирижируя оркестром – с гримасами на лице и зубовным скрежетом, несколько отпугивающим тех, кто оказывался сидящим рядом. Однако с тех пор как его желудок стал наигрывать собственные фиоритуры, Виктор был вынужден прекратить свои визиты в оперу. Окно в комнате, выходящее на улицу, стало его театральной ложей, а прохожие – и работниками сцены, и актерами уличного действа. Эти буржуа настолько верили в собственную непогрешимость, что одержимы были лишь поиском внешних причин всякого хаоса; им в голову не приходило заподозрить нечто неладное у себя под боком, связанное с внутренними – душевными или физиологическими – неполадками у соседа. Очередное завывание сирен на улице, спровоцированное бесконтрольным бурчанием в желудке у Виктора, не вызывало у него ощущения паники, страха и тревоги. Скорее наоборот: он еще раз убеждался в полной безнаказанности своих поступков. Он остерегался разоблачения лишь со стороны одной дамы с соседней улицы.
Он давно заметил, что она наблюдает за каждым его шагом. Всякий раз он старался незаметно проскользнуть вдоль улицы и побыстрей исчезнуть из ее поля зрения. В ее недружелюбном взгляде он ощущал больше враждебности, чем в обычной подозрительности к чужаку и пришельцу. Она была, нужно сказать, довольно привлекательной наружности при полном отсутствии женственности. Пропорционально сложенная, она была здоровенной теткой высокого роста с сильным мускулистым телом и широкими мужскими плечами, с короткой боксерской стрижкой. Безупречная в одежде, она гляделась как идеальное воплощение дисциплинированности, скромности и усердия в исполнении своих семейных обязанностей и гражданского долга. С ней можно было столкнуться в пабе, где она продавала креветки из корзины; кроме того, она подрабатывала на кухне в соседнем вегетарианском ресторане. Замечал он ее и моющей окна в банковском учреждении на углу, и выводящей на прогулку в парке группу собак. Виктор не был осведомлен о ее семейном положении. Она, судя по всему, зарабатывала себе на жизнь не самым легким, но простым и честным путем, ручным трудом без оглядки на собственный пол, классовое происхождение или политические взгляды. Она, одним словом, была живым символом трудолюбивой – без жалоб и показухи – Англии, в то время как он, Виктор, был изворотливым иностранцем, лелеющим за кулисами жизни свои мрачные мысли и отравляющим атмосферу оптимизма назойливым бурчанием своей внутренней скрытой ненависти к стране своего пребывания.
Трудно сказать, что она о нем думала, когда они случайно сталкивались ранним утром на улице: она шла, чтобы встать на свою ежедневную трудовую вахту, в то время как Виктор, работавший как переводчик в непредсказуемые часы дня и ночи, возвращался домой, одетый как светский гуляка и несколько нетрезвый, с церемониального банкета или ночного заседания бизнесменов в частном особняке. В ее косом взгляде, брошенном на него, он всегда чувствовал презрение, хотя она ни разу не продемонстрировала своего неодобрения ни словом, ни жестом. В отличие от поверхностного показного дружелюбия других местных жителей она ни разу не дала понять, что узнает его при встрече. Проходя мимо, она едва скашивала взгляд в его сторону, игнорируя его неуклюжие попытки любезно раскланяться. Но миновав ее, Виктор еще долго ощущал на себе ее осуждающий взгляд, явно анализирующий его скрытую преступную сущность. Виктор старался не поддаваться панике: у этой тетки не было никаких формальных оснований подозревать, что именно Виктор был непосредственной причиной хаоса с сигнализацией и аварийной тревогой на их улице. У Виктора не было причин для тревоги. И тем не менее, ловя на себе ее взгляд, Виктор чувствовал, что надо быть в постоянной боевой готовности.
Впадая в подобное психопатическое состояние, Виктор всегда искал убежища для своих расшалившихся эмоций в пабе. Приступы шума и ярости в его бурчащем желудке растворялись в общем гуле голосов, музыки и перезвона пивных кружек. Более того, в такие моменты в пабе у него возникала иллюзия, что катастрофические проделки его бесконтрольных внутренностей вносят свой вклад в бурную и трудную, но эксцентричную и веселую жизнь окружающих его людей. В общении с другими его личная безопасность всегда была под угрозой, но он неизменно старался производить впечатление разговорчивого и общительного человека, хотя данных для этого у него было маловато. Чтобы продемонстрировать самому себе и другим, что он не чуждается общения с толпой, он обычно садился рядом с безумным Моргуном. Тот всегда энергично жестикулировал и бормотал приветствия самому себе, всем и никому; рядом