Читать интересную книгу Портрет незнакомца. Сочинения - Борис Вахтин

Нет, не так было дело, и даже Сталин с его абсолютной властью ничего подобного не делал (может быть, и не мог сделать) — он лишь слегка приглушил звучание привычных идеологических лозунгов и чуть-чуть дал волю традиционному русскому патриотизму, а в тех условиях полного идейного молчания даже это чуть-чуть прогремело, как колокольный звон в ночи. Но никакого русского знамени, тем паче православной хоругви не было и в помине — померещились они. А что было? Выписываю из речей и выступлений Сталина: советская земля и советский народ, сплоченные вокруг партии Ленина-Сталина (так сам эту партию и назвал!), великий Ленин (3 июля 1941 года); советский строй, борьба с империализмом, гитлеровский режим как копия царского режима в дореволюционной России (6 ноября 1941); дух великого Ленина и его победоносное знамя вдохновляют нас теперь на Отечественную войну, пусть осенит нас победоносное знамя великого Ленина (7 ноября 1941); сила и жизненность колхозного строя, партия Ленина, партия большевиков — руководящая и направляющая сила советского общества как в годы мирного строительства, так и в годы войны, указания Ленина (6 ноября 1943 года). А рядом с этим было и чуть-чуть: великая русская нация, но во главе списка ее выдающихся людей — Плеханов и Ленин; призыв вдохновляться образами великих предков от Александра Невского до Кутузова, но сразу же выше всех этих образов — победоносное знамя великого Ленина. Это все было им сказано в 1941–1943 годах, а дальше и спорить не надо, по Солженицыну, «к концу войны» идеологию марксизма-ленинизма снова Сталин вытащил (якобы «из нафталина»!).

Как видим, даже Сталин, даже в наитягчайшие минуты своей карьеры, на краю гибели, призывая на помощь патриотизм того самого народа, над которым перед тем измывался, надеясь спастись благодаря тому, что находится на земле этого народа — спасет народ свою землю, а Сталины на ней и усидят! — так вот, даже он, учась воевать на миллионах русских трупов, даже он ритуально кланялся учению Маркса-Ленина и не русским знаменем, тем более не православной хоругвью осенял войска, а знаменем Ленина!

Рецепт Солженицына против войны с Китаем сам по себе, может быть, и не плох, но он столь же реалистичен, как и предложение переселить всех китайцев на Марс.

Вторая смертельная опасность — погибель «в тесноте и смраде изгаженной Земли». А от нее какой рецепт? Какое лекарство?

А то же самое…

Солженицын считает, что и Запад, и Восток — в тупике, что от экономического прогресса необходимо отказаться, так как ученые из «Общества Тейяра де Шардена» и «Римского клуба» (занимающиеся проблемами эсхатологии, т. е. наукой о конце рода человеческого) «провели компьютерные расчеты по разным вариантам экономического развития — и все варианты оказались безнадежны, предвещая катастрофическую гибель человечества между 2020–2070 годами…».

«Впрочем, — замечает автор — наиболее вероятно все же, что западная цивилизация не погибнет». Что-нибудь она изобретет и вывернется. А «третий мир» тоже не пропадет — он не пойдет за Западом, изберет свой особый путь.

Пропадем, по мнению автора, только мы. Ибо должны жить по Марксу, как он велел в 1848 году: «…если отказаться от промышленного развития, то как же тогда рабочий класс, социализм, коммунизм, безграничный рост производительности труда и т. д.?»

По Солженицыну получается, что достаточно отказаться от марксизма — и избегнем мы гибели. Но тут же он пишет: «При центральном плане, которым мы гордимся, уж у нас-то была, кажется, возможность не испортить русской природы, не создавать противочеловеческих многомиллионных скоплений».

Опять возникает странное чувство — договаривает ли автор? Очень уж много недоумений возникает. Действительно, если ни западная цивилизация, ни «третий мир» не погибнут в смраде изгаженной Земли (и «наиболее вероятно», что не погибнут), то каким образом погибнет только наша страна? Стало быть, пять шестых суши уцелеют, а одна шестая — превратится в пустыню без воды и кислорода? И что прикажете думать о «центральном плане» — это ведь кит из тех, на которых вся наша система стоит, это ведь прямое детище идеологии; значит, этот план дает возможность спасти природу и самих себя, организовать «стабильную экономику» (сиречь неразвивающуюся) — выходит, социализм с его теорией и практикой централизованного планирования (как противовеса частнособственническому рынку с его стихией) способен спасти человечество (или его часть) от гибели? Если это так, то зачем же эту спасительную теорию куда-то выбрасывать? А если «центральный план» не способен «сохранить и спасти», то как можно призывать централизованное государство — «перенести центр государственного внимания и центр национальной деятельности (центр расселения, центр поисков молодежи)» на Северо-Восток, на сибирские просторы?

Боже мой, да ведь этим — заселением Северо-Востока, привлечением туда молодежи, уменьшением миграции — сколько уже лет власти пытаются заниматься! Их ученые интересуются, почему уходят люди из тех мест — уходят, несмотря на высокую оплату их труда, несмотря на добротные теплые избы, хорошие валенки и полушубки. И приходят к твердому выводу, что главная причина не суровый климат, не отсутствие кинофильмов, клуба и прочих внешних признаков культуры, не поиски еще большей заработной платы, а совсем другое: непричастность человека к тому, что он делает, постороннее его положение, отчужденность. Рабочие стараются обеспечить себе наиболее выгодные условия работы — лучший участок, лучшую экипировку и т. п., но ни организация работы в целом, ни ее результаты, ни судьба произведенного ими совершенно от них не зависят. Спросите — хотят ли рабочие работать здесь артельно, свободно (артель — одна из форм социалистической кооперации), выполняя общие для всех правила? И ответ всегда будет — воодушевленное согласие. Но именно этого-то централизованная система управления допустить не может, не отрицая самое себя, не самоликвидируясь — и она будет осваивать Северо-Восток, но осваивать по БАМу в столетие. Иначе не может она, а земли Северо-Востока никакой централизацией не освоишь, централизованная деятельность там невозможна и непродуктивна по необычайному разнообразию условий, трудностей и требований — освоить это разнообразие могут только люди, свободные в выборе форм и методов, приемов и последовательности. Но такой свободы государство наше не может допустить — и обращаться к нему с таким призывом все равно, что приглашать рыбу подышать свежим воздухом в лесу.

И это Солженицын как будто понимает, когда призывает ниже: «На пространствах Северо-Востока ставить (с большими затратами, конечно) такое сельское хозяйство, которое будет кормить своим естественным экономическим ходом…»

Это мудро, но это, согласитесь, требует не «отказа от идеологии», а экономической реформы.

Вообще насколько в этом письме Солженицын точен и силен в критической его части (не скажешь лучше ни о состоянии дел в сельском хозяйстве, ни о водке, ни о возможностях экономить на производстве оружия, ни о необязательности воинской повинности, например), настолько же он недоговаривает в части положительной.

Излагая бегло, где у нас требуются изменения, Солженицын делает вывод, что «потребности внутреннего развития несравненно важней для нас, как народа, чем потребности внешнего расширения силы. Вся мировая история показывает, что народы, создавшие империи, всегда несли духовный ущерб. Цели великой империи и нравственного здоровья народа несовместимы. И мы не смеем изобретать интернациональных задач и платить по ним, пока наш народ в таком нравственном разорении и пока мы считаем себя его сыновьями». И вновь видит единственный путь для такого поворота от внешних устремлений к внутреннему развитию — в отказе от идеологии. И не зовет он преследовать марксизм — а только считает нужным лишить его мощной государственной поддержки, перестать платить зарплату за его пропаганду и защиту.

Повторив слова, что он — реалист и отлично понимает, что никаких реальных выборов начальники у нас не допустят, как не допустят, чтобы власть ушла из их рук, Солженицын пишет: «Всяким поспешным сотрясением смена нынешнего руководства (всей пирамиды) на других персон могла бы вызвать лишь новую уничтожающую борьбу и наверняка очень сомнительный выигрыш в качестве руководства». Стало быть, надо менять руководство очень потихоньку? Или вовсе не надо его менять?

И вот мелькает замечательная мысль — восстановить реальную власть советов. Мелькает и скрывается за неясным предложением: «Совокупность всех тех, от верху до низу, кого вы считаете действующим и желательным руководством, переведите, однако, в систему советскую». Как это? Сами себя — перевести? Да, уговаривает Солженицын: «Чего вам опасаться? Неужели это так страшно? Неужели вы так не уверены в себе? У вас остается вся неколебимая власть, отдельная сильная замкнутая партия, армия, милиция, промышленность, транспорт, связь, недра, монополия внешней торговли, принудительный курс рубля…» Так что же будет нового? К чему призывает он?! А вот к чему: «…но дайте же народу дышать и развиваться!» Это как же будет народ «дышать и развиваться» в условиях «неколебимой власти» «отдельной сильной замкнутой партии»? Солженицын, видимо, уверен, что будет, и перечисляет, что для этого надо: дать «возможность некоторым работящим соотечественникам тоже передвигаться по государственным ступеням и без партийного билета»; освободить женщин от тяжкого физического труда; восстановить здоровые города; допустить к честному соревнованию — «не за власть! за истину!» — все идеологические и все нравственные течения, в частности все религии — «их некому преследовать, если их гонитель марксизм лишится государственных привилегий»; допустить свободное искусство, литературу, свободное книгопечатание — «не политических книг, Боже упаси! не воззваний! не предвыборных листовок — но философских, нравственных, экономических и социальных исследований». Кажется, ничего конкретного я не упустил (предложение исправить школы и детское воспитание нельзя счесть более конкретным, чем призыв спасти почву и воды). Разве что — Солженицын призывает выполнять конституцию, которая с 1936 года «не выполнялась ни одного дня», но — «может быть, и она не безнадежна?»