и в особенности “Художник неизвестен” очень нравились ему. Высокую оценку Ходасевича-критика получили “Шум времени” (но не “Египетская марка”) Мандельштама, “Петр Первый” Алексея Толстого, “Вор” Леонида Леонова, “Города и годы” Константина Федина и даже, как ни странно, “Разгром” Александра Фадеева. В 1932 году Ходасевич и Берберова составили список значительных, на их взгляд, произведений советской литературы для преподавательских нужд Михаила Карповича. Почти все перечисленные произведения отмечены в этом списке как “хорошие” или “очень хорошие”.
Был по меньшей мере один случай, когда отзыв Ходасевича непосредственно повлиял на судьбу произведения и его автора. Речь идет о “Днях Турбиных” Михаила Булгакова. В статье “Смысл и судьба «Белой гвардии»” (Возрождение. 1931. № 2340. 29 октября) Ходасевич, споря с Адамовичем и другими, утверждал, что пьеса Булгакова – произведение не только не белогвардейское, но и не нейтральное, а прямо красное, демонстрирующее духовную бессодержательность белогвардейского движения, несмотря на личную привлекательность некоторых героев-белогвардейцев, точнее, снисходительность их обрисовки. Но советские критики “набросились на автора пьесы, не поняв ее подлинного смысла”, а публика ответила на травлю сочувствием опальной пьесе и ее автору. В результате “успех пьесы, направленной против врагов советской власти, силою вещей превратился в демонстрацию против самой власти”. Этими утверждениями бывшего друга тут же воспользовался Горький, который в письме Сталину от 22 ноября 1931 года переслал ему статью Ходасевича со следующим колоритным комментарием:
Ходасевича я хорошо знаю: это – типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый, но преисполненный мизантропией и злобой на всех людей. Он не может – не способен – быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он “объективно” враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него – дурак, потому что живет и что-то делает. Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно. И – на мой взгляд – он прав, когда говорит, что именно советская критика сочинила из “Братьев Турбинных” (так у Горького. – В. Ш.) антисоветскую пьесу[670].
К этому времени уже состоялся знаменитый телефонный разговор вождя народов с автором “Белой гвардии”, но возобновлению пьесы во МХАТе в январе 1932 года письмо Горького и статья Ходасевича, вероятно, способствовали[671].
Конечно, очень многого в прозе, печатавшейся в советских журналах, Ходасевич не в состоянии был оценить. Иногда это было исторически закономерно, как в случае Андрея Платонова, чьи публикации несколько раз, всегда уничижительно, поминаются в его обзорах. Иной мир, иной язык. Но порой Ходасевич просматривал и внутренне близких ему авторов. Так произошло в случае Константина Вагинова, чьи стихи не понравились ему. Совсем уж не понял Владислав Фелицианович дебютный роман Вагинова “Козлиная песнь”: “Все действующие лица, так или иначе, развратничают и отличаются друг от друга только преимущественно «изысканными» пороками. Правда, автор временами иронизирует над ними, но настолько слабо, что у читателя остается ощущение полного удовольствия, испытываемого автором от поведения героев” (Возрождение. 1928. № 1269. 22 ноября). В трагической книге, основной мотив которой – гибель “аттической” культуры под напором нового варварства, Ходасевич не заметил ничего, кроме этих “изысканных пороков”. Несколько щедрее оказался он к “Трудам и дням Свистонова”: “Повесть о писателе и его героях, очень капризная, очень своеобразная, которая была бы, конечно, значительно лучше, если бы не искусственность и болезненность вагиновского творчества” (Возрождение. 1929. № 1500. 11 июля). Более психологически понятно неприятие Ходасевичем творчества Юрия Тынянова. Впрочем, “Кюхлю” Владислав Фелицианович ценил. Но уже “Смерть Вазир-Мухтара” показалась ему неудачей: “Тынянов выдумал и Грибоедова, и Ермолова, и Паскевича, и всех их наделил чертами Шкловского” (Возрождение. 1928. № 1031. 29 марта). Еще меньше понравилась поэту “Восковая персона”, изничтожению которой (прежде всего с точки зрения фабульного построения) он посвятил целую статью (Возрождение. 1931. № 2172. 14 мая). Мысль о том, что филологи, ставящие во главу угла “прием”, сами художественными приемами владеют не блестяще, и что именно в этой области он может их высмеять, явно грела его сердце.
Очень часто Ходасевич обращался к советской литературе не с целью получить эстетическое наслаждение, а как к источнику информации о быте и – что еще важнее – о психологии жителей страны, изменившейся за годы его отсутствия. Эту информацию он искал у самых разных авторов: от ценимого им Михаила Зощенко и лично ему малоприятного, но признаваемого талантливым Анатолия Мариенгофа до уничижительно оцениваемого им Федора Гладкова или Валентина Катаева, чьей пьесе “Квадратура круга” Ходасевич посвятил статью “Энглизе с гаврилкой” (Возрождение. 1928. № 1171. 16 августа). В этой пьесе, художественно ничем не примечательной, Ходасевича поразило свидетельство о настроениях студентов-комсомольцев, в частности, “отчетливый дух идиотского вторжения «доктрины» и «принципа» в области, где ни доктринам, ни принципам нечего делать” – в сферу интимных взаимоотношений и быта. Когда некая советская девушка, волею судеб ненадолго оказавшаяся в Париже, послала в газету письмо, где доказывала, что она и ее друзья ничуть не похожи на героев катаевской пьесы, Ходасевич ответил статьей “О молодежи” (Возрождение. 1928. № 1199. 13 сентября), где объяснял барышне: это – не о вас, ведь вы беспартийная, а “между коммунистическим и беспартийным студенчеством в России – пропасть, та самая, которая отделяет партию коммунистов от всей остальной России”. В “Возрождении”, как и в других эмигрантских газетах, верили в существование этой пропасти. Верил ли в нее сам Ходасевич? Вполне ли искренен был он, когда, основываясь на самых разных источниках – беллетристических, документальных, полудокументальных, – описывал СССР как безраздельное царство унылой тупости, мещанства и рабства, управляемое ненавидимой народом “обезьяньей бандой”, когда отрицал всякие созидательные возможности и всякие успехи новой власти – или все же чувствовал, что упрощает реальность, подсознательно приспосабливаясь к линии газеты или пытаясь внутренне оправдать собственный выбор? Чтение советской литературы должно было создать у него несколько более сложную картину происходящего в СССР – хотя и не менее трагическую[672].
Особое место занимают высказывания Ходасевича (и Гулливера) о советской поэзии. Здесь ему нравится немногое. Он не пропускает редких публикаций Мандельштама (что-то ему нравится, например, “Нет, никогда ничей я не был современник…”, что-то – нет, скажем, “Сегодня ночью, не солгу…”); злорадно замечает, что Пастернак перепечатывает старые стихи (заметим: в новой редакции); сдержанно-одобрительно отзывается о “Кротонском полдне” Лившица; из новых поэтов пишет о Багрицком, иногда – о Луговском, часто – о Вольфе Эрлихе; с энтузиазмом отмечает мелькнувшую в “Красной нови” подборку стихов Константина Липскерова. Зато неизменны язвительные цитаты из нескольких особенно раздражающих Ходасевича стихотворцев, среди которых на первом месте Илья Сельвинский. Этого поэта, как и Николая Ушакова, Гулливер как будто намеренно не отделяет от явно бездарного Александра Безыменского, а его формальные эксперименты, пусть тупиковые и глуповатые – от явного