опять значителен в глазах поэта, как в дни “Путем зерна”, он едва ли достоин презрения, которым злоупотреблял Ходасевич еще недавно, но он дисгармоничен, в нем нет утешения.
Уже в первые месяцы работы в “Возрождении” Ходасевич получает от редакции предложение выпустить в качестве приложения к газете книгу, которая включала бы как новые, так и прежние стихи: этого требовали коммерческие соображения. Поэт предпочел не составлять избранное, а переиздать полностью, с некоторыми изменениями, два своих последних, наиболее значительных сборника. К ним был присоединен третий, составленный из стихов 1922–1927 годов и получивший название “Европейская ночь”. Несмотря на то что “Европейская ночь” никогда не выходила отдельно, а только под одной обложкой с “Тяжелой лирой” и “Путем зерна”, – несомненно, что это полноправная книга стихов. “Книга стихов” в русской поэзии – особый жанр, начавшийся с “Сумерек” Баратынского, предусматривающий некую концептуальную связанность текстов. Такая связанность в “Европейской ночи” есть. Отбор текстов, предопределенный этой концепцией, был строг: из примерно шестидесяти стихотворений, созданных Ходасевичем за пять лет, в книгу вошло двадцать девять. Название книги, взятое из цикла “У моря”, возникло, судя по его письмам Анне Ивановне, еще в 1923 году.
После выхода в начале осени 1927 года “Собрания стихов” критика вновь обильно заговорила о Ходасевиче. Можно сказать, что это был – если говорить о внешнем признании – звездный час Ходасевича-поэта. Никогда прежде – и никогда после до 1939 года – разом не говорились такое количество таких слов о его стихах, как в 1927–1928 годах.
Большую статью напечатала в “Возрождении” (№ 926. 15 декабря) Зинаида Гиппиус, под своим обычным псевдонимом Антон Крайний:
“Обо всем в одних стихах не скажешь”, но стихами Ходасевича если не всё, то, пожалуй, многое скажешь. Он в них, прежде всего, четок; кристаллические стихи: подобно кристаллам, сложны они и ясны; ни одна линия не отъемлема, нужны все одинаково. ‹…›
Отчасти благодаря своей четкости, резкости прямых линий, поэзия Ходасевича не “обворожительна”. Магия его “сурово стиснутых стихов” – иного порядка. Обвораживают туманности и “несказанности” Блока. Не говорю о том, плюс или минус для поэзии эта “обворожительность”. Да и Ходасевича с Блоком не сравниваю, не занимаюсь вопросом, кто из них больше “поэт”, кто меньше (какой праздный вопрос!) Я просто отмечаю, что Блок “обворожителен”, Ходасевич – нет. ‹…›
Ходасевич принадлежит сегодняшнему дню, Блок – вчерашнему. Трагедия Блока – не то что менее глубока: но, при всех “несказанностях”, ее “механика” как-то проще. Сложнейшая трагедия внутреннего распада и постоянная борьба с этим распадом – воистину трагедия нашего часа[679].
Мережковский также чрезвычайно лестно отозвался в эти дни о Ходасевиче: “Бог нам послал певца Ариона в наш обуреваемый челн. Кажется, после Александра Блока никто не говорил таких вещих слов о русской революции, как Ходасевич”[680].
Рецензия, напечатанная в “Руле” за 14 декабря 1927 года, принадлежала молодому автору – В. Сирину. В 1922 году Айхенвальд показывал Ходасевичу стихи Владимира Набокова-младшего, сына героически погибшего кадета; стихи были юношеские, подражательные и Ходасевича совсем не заинтересовали. К 1927 году он, судя по письмам тому же Айхенвальду, уже не помнил, кто скрывается под псевдонимом Сирин.
Цитируя в начале своей рецензии “Бренту”, Сирин прибавлял: “Если под поэзией в стихах понимать поэтические красоты, узкое традиционное поэтичество, то проза в стихах значит совершенную свободу поэта в выборе тем, образов и слов. Дерзкая, умная, бесстыдная свобода плюс правильный (т. е. в некотором смысле несвободный) ритм и составляют особое очарование стихов Ходасевича”.
Острота и оригинальность формального анализа (чего стоит хотя бы упоминание про “оптическо-аптекарско-химическо-анатомический налет” на многих стихах Ходасевича) заставили поэта примириться с демонстративным равнодушием Набокова к “человеческому содержанию” его лирики:
Мастерство и острая неожиданность образов оказывают какое-то гипнотическое действие на читателя, и околдовывая его слух, поражая его внимание, мешают ему “переживать” вместе с поэтом, по-человечески сочувствовать тому или другому его настроению. ‹…› Так, в стихотворении “Окна во двор” (каждому окну уделено по строфе) изображается так называемая мещанская атмосфера. Однако так восхитительна стеклянная прелесть образов, что читатель просто не в состоянии проникнуться этой атмосферой, пожалеть этих убогих жителей, посетовать на их серую жизнь (и это хорошо).
В ином случае это “эстетство” вывело бы Ходасевича из себя. Но рецензия Сирина ему понравилась, и он даже собирался написать неизвестному критику письмо[681].
Наконец, в книге XXXIV “Современных записок” за 1927 год появилась статья Владимира Вейдле “Поэзия Ходасевича”, которую мы уже цитировали. В следующем году она вышла отдельным изданием, тиражом 100 экземпляров (ныне эта брошюра – библиографическая редкость).
Как и Гиппиус, Вейдле сравнивает Ходасевича с крупнейшим и любимейшим лириком предыдущей эпохи: “Чем сделались для нас в свое время стихи Блока ‹…› стали или должны были стать с тех пор стихи Ходасевича”[682]. Но статья его – не просто набор комплиментов. Критик высказывает много важного о поэтике Ходасевича, во многом не соглашаясь с Андреем Белым, который давно жил в другом мире, среди других реалий и впечатлений, и не догадывался о полемике, которая ведется с его давними статьями в эмигрантских журналах. Белый связывает генезис Ходасевича преимущественно с Баратынским. Вейдле уточняет:
Белый подчеркнул, что Ходасевич и Баратынский оба изображают мир не красками – светотенью, но он проглядел противоположность в этом сходстве, более глубокую, чем оно само, не заметив, что Баратынский поступает так потому, что воспринимает мир умозрительно, отвлеченно, Ходасевич потому, что видит его конкретным, но буднично-бескрасочным. В том же направлении излюбленные обоими поэтами отрицательные эпитеты (слова, начинающиеся с не-, без-, полу) имеют у них, чего не отметил Белый, совершенно разный смысл: у Баратынского метафизический, у Ходасевича эмоциональный[683].
Вейдле кажется, что если по внешним чертам поэтики Ходасевич близок к Баратынскому, то в ее основах он ближе к Пушкину. Следует знаменитая чеканная формула: “Как Ходасевич связан с Пушкиным, так он не связан ни с каким другим русским поэтом, и так не связан с Пушкиным никакой другой русский поэт”. Пушкинское у Ходасевича – “строгая боязнь преувеличений ‹…› ненависть у украшенности чувства, к неоправданной торжественности тона”. К Пушкину восходит мелодика и склад его стиха. Но в своем мироощущении Ходасевич Пушкину глубоко чужд:
Тема раздвоенности, просвечиванья там сквозь здесь, второго я, того, что смотрит со стороны на первое, тему души, обходящейся без мира, и мира, не населенного душой, тему, которая для Пушкина была бы не только неприемлема, но, что еще важнее, непонятна. ‹…› Существование пушкинских стихов предполагает космос, мир устроенный, прекрасный, нерушимый, тот самый мир, который,