Читать интересную книгу Непрямое говорение - Людмила Гоготишвили

Из числа неязыковых инстанций, способных влиять на организацию последовательности актов говорения, мы остановимся на ноэтических закономерностях последовательности неязыковых актов сознания, на ноэтической синтактике и на фундируемом ею ноэтическом смысле.

Глава 2. Ноэтический смысл

2.1. Ноэтический и ноэматический смыслы

§ 30. Вопрос об объеме понятия «смысл». С точки зрения проблемы отношения «смысла» и языка, понятие «непрямое говорение» представляет собой оксюморон. Непрямое говорение – значит, есть некий смысл, который выражается лишь косвенно, непрямо; с другой стороны, это непрямое говорение – значит, эта косвенная, небуквальная ипостась смысла передается именно и только через говорение, т. е. языковой процесс. В феноменологии непрямого говорения тем самым предполагается наличие некоего «зазора» между языковой плотью выражения и выраженными в нем смыслами, или – неизоморфности высказывания и смысла. Гуссерль в частично схожем смысле говорил об асимметричности, в этом же ключе – при разных концептуальных обоснованиях – понимали ситуацию и Вяч. Иванов (символизм которого есть одновременно и признание асимметрии, и обоснование специальных форм ее преодоления), и А. Лосев (усматривающий асимметрично-модификационные границы между естественным и эйдетическим языком, заступившим в его концепции место эйдетики и послужившим концептуальным основанием для лосевской версии понимания «непрямоты» естественного языка), и М. Бахтин (подчеркивавший взаимосвязанность языка и предмета его интенции и одновременно «принципиальность границ» смысловой силы языка). Схожей по этому параметру точки зрения придерживаются М. Мерло-Понти, П. Рикер, Ж. Женетт и многие другие. Непрямой смысл имеет прямое отношение к этому по-разному понимаемому «зазору».

Понятно, что любая форма постановки проблемы непрямого смысла всегда будет находиться в зависимости от концептуального толкования смысла как такового. В этой проблемной зоне вряд ли возможен обряд «…тот пусть первый бросит в меня камень»: фактически каждая версия небуквальных форм выражения подразумевает или эксплицирует свои особенности в понимании смысла. Не исключение здесь и феноменология непрямого говорения. Естественно, что коли выше в ней были намечены в качестве общих пространствообразующих ноэтически-ноэматические параметры, то и конкретное наполнение понятия «смысл» тоже предполагается напрямую увязать с ноэматикой и ноэтикой. Естественно также, что понятие смысла будет интерпретироваться в намеченном нами выше направлении его неполной погруженности в семантически высказанное, его принципиальной неизоморфности с ним, а тем самым и в направлении неполной взаимопокрываемости смысла и ноэматики.

Оттолкнемся от противоположной точки зрения. Гипотеза смысла как того, что возникает и существует только посредством языка, всегда в нем или одновременно с ним и его семантикой, влечет за собой – при феноменологическом ракурсе – несколько следствий. Не надо ли будет при этом считать, например, что смысл связан исключительно с ноэматическим составом, а не с ноэтически-ноэматическими структурами в целом, включая ноэтическую ситуацию, часть которой всегда погружена в невысказываемое подразумеваемое? Не надо ли будет при этом считать также, что ноэтика как таковая полностью выводится при таком понимании за пределы смысла? И значит, все те типы актов сознания, которые не требуют обязательного языкового участия, все те осознавания, которые не обязательно используют язык или не обязательно сопровождаются им, но которые могут «косвенно» использоваться языком в своих целях, не содержат в себе смысла?

§ 31. Ноэматический и ноэтический смыслы. Вряд ли может быть предметом оспаривания то, что при экспликации и семантическом облачении интенциональных объектов и/или ноэм они становятся смыслом высказывания («По улице пробежала собака» или «все тела протяженны»). Назовем эту очевидную форму смысла – вслед за Гуссерлем [310] – «ноэматическим смыслом». Далее, однако, всплывает череда проблем, связанных с вопросом, покрывает ли – или всегда ли покрывает – собой семантизированный ноэматический смысл полный смысл высказывания в целом.

Отсрочив пока рассмотрение ноэтической стороны дела, отметим, что этот вопрос значим и относительно самой ноэматики, родственно сближенной с языковой семантикой. Что в ноэматике есть законная сфера смысла? Считать ли смыслом только полные ядра ноэм, сконституированные в соответствии с полным – многосоставным по актам и целенаправленным – переживанием интенциональных объектов и семантически означенные? Если – да, то как быть, например, с тем, что может иметься в сознании в качестве семантически не эксплицированного, но сознаваемого ноэматического элемента конкретного акта чувственного восприятия – того же, в частности, «дерева», которое в аналогичных случаях часто используется Гуссерлем как пример? «Ноэматический состав» в сознании при этом есть, [311] а имени для него нет – смысл ли то, что есть в таких случаях, сознаваемо ли это «нечто»? По Гуссерлю – осознаваемо: «Схватывать значит выхватывать, все воспринимание наделено неким задним планом опытного постижения. Вокруг листа бумаги лежат книги, карандаши, стоит чернильница и т. д., и все это тоже „воспринимается“ мною, все это перцептивно есть здесь, в „поле созерцания“, однако пока я обращаюсь в сторону листа бумаги, они лишены любого, хотя бы и вторичного обращения и схватывания, но не лишены созерцаемости… Они являлись, но не были выхвачены, не были положены для себя. Подобным образом любое восприятие вещи обладает ореолом фоновых созерцаний (или фоновых смотрений, если считать, что в созерцании уже заключается обращенность к предмету), и это тоже „переживание сознания“, или же, короче, „сознание“, это тоже сознание, причем сознание всего того, что на деле заключено в том предметном „заднем плане“, или „фоне“, какой созерцается вместе с созерцаемым в восприятии» (§ 35). Всё, что осознаваемо в таких случаях, мы предлагаем считать для феноменологии говорения формой смысла, [312] причем по природе близкой к «ноэматическому».

Ноэматическим смыслом становится, таким образом, всё, что осознаваемо, хотя не всё, что осознаваемо (фоновое смотрение и осознавание), семантизируется – значит, ноэматический смысл не только то, что облечено в язык. Для гуссерлевых целей (выявления условий истинностных логических высказываний) эти ореолы фоновых созерцаний и сознаваний не значимы, они принципиально отсекаются; для меняющей предмет феноменологии говорения – напротив: они становятся полноправными участниками смысла высказывания, компонентами его частично эксплицируемой, частично подразумеваемой ноэтической ситуации, вне зависимости от того, будут или нет они при этом семантически эксплицированы.

Есть и обратная сторона этой же проблемы: все ли ноэмы облекаются в актах сознания и в коммуникативной речи в семантику, даже если они обладают именами? Допустим, мы находимся в состоянии вспоминания забытого названия какой-то смысловой предметности – названия актуально «еще» нет в сознании, а смысловая предметность как интенциональный объект вспоминания «уже» есть – так что же насчет смысла: есть ли он в такой ситуации или нет? Мы можем разгадывать зашифрованные в речи имена, пользоваться непрямыми именами, иносказаниями, намеками, «ассоциативной символикой» и т. д. Это – простые заземленные случаи, формально объяснимые разного рода «игрой» с семантикой. Но этот вопрос может быть поставлен и принципиально: все ли смысловые предметности или ноэмы могут быть облечены в семантику, быть именованными! Все ли они обладают такой способностью – быть облачаемыми в семантику языка, и если нет, то являются ли эти неименуемые ноэмы (не говорим «неименуемые смысловые предметности» только из-за явно проскальзывающего в прилагательном ответа) смыслами? Мы можем быть интенционально направлены на нечто, что не имеет (или для нас «пока», или вообще) семантического обличья – является ли это нечто, в случае, например, решения некой мыслительной задачи, полностью тем самым не смысловой природы? Не смысловой предметностью? С предлагаемой точки зрения, повторимся, все это – смыслы.

С тем, что у Гуссерля называется «душевными актами» и актами «воления», дело обстоит еще сложнее. Так, если считать, как это принято в ортодоксальной гуссерлевой феноменологии, что всякий акт радости имеет свой интенциональный объект, свою ноэму – а значит, имеет и смысл, то ведь такая ноэма лишь в редких случаях облачается в высказывании в свое прямое семантическое языковое имя, а часто может и вовсе не иметь такового (например, при каком-либо нестандартном радовании). Имеется ли в сознании при таких актах радости смысл или же то, что имеется тогда в сознании – а в сознании всегда в таких случаях имеется нечто, – иной природы и это «что-то» следует именовать иначе, нежели смысл? То же с оцениванием. Само по себе оценивание – явление ноэтической природы, причем вторично-наслаивающейся: этот акт обычно присоединяется к другим актам, в которых «уже» могут быть именованные ноэмы. Но могут и не быть: ноэмы первичных актов, фундирующих оценивание, тоже не всегда именованы, да и в случае именованных ноэм первичных актов сама-то ведь оценка, ее смысловое наполнение может при этом не получать семантически-языкового обличья. Мы можем чувствовать радость по конкретному ноэматическому поводу, никак не привлекая для этого ощущения язык. И аналогично: мы можем чувствовать тональность фразы, не имея на то прямых семантических и вообще языковых указателей. Смыслы ли – ноэмы этой радости и этой оценки?