на кресте, но Он не безмолвно страдает, Он не мертв, как зачастую его изображают: словно склонившись к созерцателю и выходя из пространства рисунка, Он возводит очи горе, изогнувшись всем телом: Он деятельно несет те самые спасение и благодать, которого чаяли удостоиться Виттория, Микеланджело и их круг.
В начале сороковых годов XVI века наступил момент, когда многим показалось, что единство Церкви удастся сохранить посредством богословского компромисса[1313]. Среди ведущих итальянских реформаторов важное место занимал Гаспаро Контарини (1483–1542), венецианский аристократ, который, пережив духовный кризис и период отчаяния от того, сколь недостойным и презренным предстает в глазах Господа, пришел к собственной разновидности христианства, весьма напоминавшей доктрину Мартина Лютера о спасении единственно верой, но до Мартина Лютера, в 1511 году. Павел III пожаловал Контарини кардинальский сан. В 1541 году Контарини в качестве папского легата представлял позицию Католической церкви на заседании рейхстага в баварском Регенсбурге, целью которого было преодолеть раскол в христианстве. В результате переговоров по вопросу об оправдании единственно верой был с трудом достигнут компромисс. Впрочем, соглашение быстро утратило силу, поскольку выяснилось, что ни один из воинственно настроенных, непреклонных богословов ни с католической, ни с протестантской стороны этим компромиссом не доволен. Контарини вернулся в Италию и год спустя умер, сломленный и несчастный.
Вдохновленный неудачей Регенсбургского рейхстага, непримиримый «ястреб» кардинал Карафа убедил Павла III создать римскую инквизицию по образцу испанской, чтобы насаждать религиозное единомыслие, и был назначен одним из Великих инквизиторов. Вознамерившись во что бы то ни стало искоренить ересь, Карафа лично оплатил запоры и цепи для новой темницы инквизиции. «Даже если бы еретиком оказался мой собственный отец, – объявил он, – я собрал бы хвороста, дабы сжечь его на костре»[1314]. Разгром еще не достиг своей завершающей фазы, но тень подозрения уже упала на все проявления богословского инакомыслия.
Одной из первых жертв инквизиции сделались спиритуалы. Когда Бернардо Окино, генерального викария ордена капуцинов и любимого проповедника Виттории Колонна, в августе 1542 года вызвали в Рим, он бежал через Альпы в кантон Женева, который только что объявил себя кальвинистским государством. Вслед за ним отправился в изгнание еще один ведущий представитель спиритуалов, Петр Мартир Вермильи. Их отступничество произвело на общество впечатление столь же шокирующее, сколь и измена Бёрджесса и Маклейна во время холодной войны, и, естественно, под подозрение попали все друзья перебежчиков, оставшиеся на родине. Когда Маркантонио Фламино умирал в 1550 году, кардинал Карафа застыл возле его смертного одра, жадно пытаясь уловить признаки ереси.
* * *
Тем временем 20 августа 1542 года был подписан очередной контракт на выполнение гробницы Юлия II. Снизойдя к прошению Микеланджело, наследники Юлия подтверждали, что все статуи, включая «Жизнь Деятельную» и «Жизнь Созерцательную», будут завершены Раффаэлло да Монтелупо[1315]. Однако герцог Урбинский не прислал своего согласия, и это повергло Микеланджело в величайшую тревогу, не давая ему «не то что писать, но и жить»[1316].
Не названный по имени монсеньор, возможно племянник папы Алессандро Фарнезе, просил Микеланджело писать картины и ни о чем не беспокоиться. Микеланджело дал памятный ответ: «Картины пишут головой, а не руками; и тот, кто потерял голову, только позорится. Поэтому, пока дело мое не наладится, я ничего путного не сделаю». После чего мастер предался многословным самооправданиям и принялся пересказывать историю работы над монументом начиная с 1505 года.
Судя по тону, Микеланджело находился на грани нервного срыва; защищаясь от подобных нападок, заметил он, он обречен обезуметь или сделаться одержимым, «pazzo». Пожалуй, это письмо свидетельствует, что Микеланджело начинала овладевать мания преследования. Он утверждал, что никогда не прибегал ни к какому мошенничеству: «[Я] не вор и не ростовщик, но флорентинский гражданин благородного происхождения и сын порядочного человека»[1317]. Соблазнительно предположить, что паническая атака Микеланджело была вызвана бегством Окино; он наверняка знал, насколько оно повергло в трепет и взволновало Витторию Колонна[1318].
В конце концов он сдался и решил самостоятельно закончить «Жизнь Деятельную» и «Жизнь Созерцательную». Как он поведал Луиджи дель Риччо, он смирился с тем, что будет сидеть дома, пока не завершит статуи, поскольку в противном случае герцог Урбинский отказывался ставить свою подпись под контрактом. Ему это подходит «лучше, чем таскаться каждый день во Дворец»[1319] писать фрески. Таков был финал этого заказа, после многолетних страхов, гнева и нескончаемых переговоров.
В ноябре 1542 года Микеланджело снова приступил к росписям. За те тридцать пять лет, что прошли со времен создания героических и внешне прекрасных персонажей Сикстинской капеллы, его ви́дение человечества в корне изменилось. На фреске «Обращение Савла», первой из двух, выполненных для капеллы Паолина предположительно в 1542–1545 годах, люди предстают каким-то теснящимся стадом, сбившимся в кучу, робким и испуганным[1320]. Христос словно пикирует с небес наподобие некой ракеты, из его десницы исходят лучи золотистого света, а маленькая группа людей на пути в Дамаск разлетается в разные стороны, словно разметанная взрывом. На дыбы становится великолепный конь, последний в череде созданных Микеланджело героических образов животных, а свита Савла бросается врассыпную, зажимает уши, закрывает лицо или опрокидывается на землю, точно снесенная с ног божественным ветром. Самого будущего святого словно бы властно сбрасывает с коня длань Господня. Он распростерся на камнях, тщетно пытаясь прикрыть взор от ослепительного света откровения. Некоторые из ангелов, окружающих Христа, прекрасно и целомудренно наги, а значит, Микеланджело не вовсе отверг мысль, что телесная красота может отражать божественную благодать. Смертные же по большей части напоминают бесформенные комья земли, черты их грубы. Они обитают на каком-то невыразительном нагорье[1321], вдали виднеется игрушечный замок – Дамаск. В «Обращении Савла» нет ни следа той веры в человека и его божественную природу, на которой был основан весь замысел Сикстинской капеллы.
Обращение Савла. Капелла Паолина, Ватикан. 1542–1545
Высказывались предположения, что святому Павлу, ослепленному, низринутому наземь властью и могуществом Христа, Микеланджело придал собственные черты[1322]. Намеренно ли он написал автопортрет, или это был полуосознанный либо вовсе бессознательный выбор? Микеланджело и сам задумывался о том, что художник, почти не отдавая себе в этом отчета, может запечатлеть себя в своем творении; об этом свидетельствует, в частности, мадригал, сочиненный примерно в это время. Он открывается строками: «Как иногда ваяешь в твердом камне / В чужом обличье собственный портрет…»[1323]
* * *
После смерти Анджелини в 1540 году обязанности секретаря и управляющего делами Микеланджело взял на себя Луиджи