ласково, входя в стойло. – Тише, Люточка, тише.
На дворе гремело и звенело, заныл подъемный механизм. Сквозь двери конюшни Липка увидел светлый прямоугольник раскрытых ворот. И тут его будто обухом ударило. Отбросив костылик, он ловко вскарабкался на загородку, цепко упал на белую Люткину спину. Лютка не возражал. К себе, кроме князя, он подпускал только Авдея и Липку. Липка уселся поудобней, протянул руку крайну. Крайн не испугался ни пляшущих копыт, ни косящего глаза. Стиснув зубы, он одним махом оказался впереди Липки и сразу же стал клониться к белоснежной, волосок к волоску, расчесанной гриве. Липка зажмурился от ужаса и изо всех сил хлопнул по твердому лоснящемуся крупу.
Княжеский конь по имени Лютый такого обращения не любил, зато очень любил, когда конюхи забывали запереть двери. С боевым воплем он выскочил из стойла, вырвался из конюшни, с грохотом пронесся мимо выстроившегося во дворе княжьего войска, собравшегося в поход на разбойников, и, не обращая внимания на укоризненное ржание Орлицы, белым вихрем вылетел в ворота.
Липка даже удивился, как просто все получилось. Потом перестал удивляться, потому что застоявшийся Лютый несся вниз по дороге, будто на нем никаких седоков и в помине не было. Тут уж не до удивления. Липка держался каким-то чудом, должно быть, потому, что цеплялся за крайна. Того, похоже, немного обдуло свежим ветром. Прямо он сидеть не мог, но в гриву вцепился намертво.
Сзади, сквозь свист ветра, доносились крики, звон, а потом раздался дружный грохот копыт. Погоня. Лютый тоже услыхал и наддал без всяких понуканий. Снова в тесную конюшню ему пока не хотелось. Каменистая дорога летела к городским воротам.
– В город… нельзя… – прохрипел Липка. Силы у него быстро кончались.
– Сам знаю, – сквозь зубы ответил крайн. – Где тут Манькина береза?
Липка снаружи не бывал уже лет десять, но Манькину березу знал. Мать показывала. Береза эта была не простая. Четыре ствола из одного корня, которые сплетались белыми змеями, будто пытались вновь соединиться. Береза виднелась малым пятнышком на краю городского выгона.
– Там! А зачем?!
– Колодец! Старый!
– Чего?!
Липка хотел сказать, что никакого колодца там сроду не бывало, но ветер забился в рот и получилось только хриплое сипение.
– Попробую открыть, – донеслось до него непонятное сквозь топот и свист. – Как коня зовут?
– Лютка… Лютый.
Крайн распростерся на могучей конской шее, почти дотянулся до уха Лютого и вроде что-то сказал ему. Конь вскинул задом, едва не сбросив несчастного Липку, слетел с дороги и понесся по высокой траве.
– Стой! – раздалось совсем рядом. – Стой!
Погоня, срезав угол, оказалась вдруг очень близко.
– Давай, Лютый, – отчаянно крикнул крайн, – давай!
Княжьи всадники шли уже вровень. Тот, что оказался слева, полегоньку раскручивал волосяную петлю. Береза летела на них в шелесте зеленых листьев, в колыхании длинных, почти до самой травы плакучих веток.
Липка завизжал, зажмурился, что было силы вцепился в крайна. Он слишком поздно вспомнил, что Манькина береза стоит на самом краю широченного Манькиного оврага.
– Давай, Лютый, давай!
Ветви хлестнули по лицу, белый конь взвился над крутым обрывом.
– А-а-а!
Копыта ударились о землю, глухо застучали по мягкой, влажной дороге.
– Заткнись, – слабым голосом сказал крайн, – все уже.
Липка огляделся. Лютый, по пояс в тумане, легким галопом летел по золотому, в купавках лугу, непривычно близко вздымались розоватые от восходящего солнца горы, впереди, у подножия серых скал приютилась лиственница, похожая на нежно-зеленый флаг.
Глава 6
– У него врожденный паралич всей правой стороны, включая лицевые мускулы, костная гниль, цинготные язвы, голодная немочь, не говоря уже о мелочах, о всяких там следах новых и старых побоев. И ты хотел все это вылечить сразу, одним ударом?
– Да я не…
– Костьми ляжем, зато все вокруг немедля излечатся. Исправим весь мир, не сходя с места.
– Да я не хотел. Я думал, только болячку…
– Он думал, – вмешался третий голос, – оказывается, у него в голове не только песенки-цветочки, оказывается, он думать умеет.
– А в глаз не хочешь?
– Как ты жив-то остался, травник? Нет, в подвал, на цепь, в кандалы, и больше ни шагу без охраны.
У Липки от страшных слов мороз пошел по коже. Он завозился, замычал, открыл глаза. Горница была такой светлой, что казалось – он лежит под открытым небом. Лежать было мягко. Как на сене. В горнице было полно крайнов. Прекрасных, чисто одетых и очень друг на друга сердитых. У широкого окна сидела, задумчиво пропуская сквозь пальцы золотые локоны, голубоглазая крайна совсем уж неземной красоты.
Липка высмотрел «своего» крайна, которому теперь грозили тюрьмой и кандалами, неуверенно улыбнулся. Крайн улыбнулся в ответ, наклонился к нему.
– Тебя как зовут?
– Липка.
– А меня Варка. Я травник. Лечить тебя буду.
– Травник здесь я, – сурово раздалось сверху, – а у тебя, господин Ивар, других дел полно. Госпожа Хелена, прошу сюда.
Зашуршала юбка, послышались легкие шаги, и в солнечном свете возникло чудо из мамкиных сказок. Небесная сестрица, звездная летавица, из тех, что в светлые летние ночи иногда навещают землю. Таких Липка никогда не видел. Хотя, по правде говоря, он мало что видел. Но среди прачек и кухарок в Сенежской крепи такие точно не попадались.
– Он твой. Будешь за ним ходить.
– Да разве я сумею… – голосом, от которого сладко замирало сердце, сказало видение, – он совсем плохой.
– Сумеешь. Черную работу – всегда тебе. А работы, и самой черной, будет предостаточно.
«Как черную работу, – ужаснулся Липка. – Таким черную работу поручать нельзя. Такими руками лунные лучи сплетать, стрекозиные крылья на легких паутинках развешивать».
– Ладно, – сказало видение.
* * *
Работы и вправду было много. Одних только притираний и мазей оказалось штук десять. Для язв, для скрюченных болезнью суставов, для сведенных вечной судорогой мышц. А еще отвары, настойки, порошки… Все это требовалось давать по часам. Варка исписал целый свиток различными указаниями и лично приколол его к притолоке подвернувшимся под руку кинжалом.
Фамка подумала-подумала и перебралась в комнату больного. К счастью, парень оказался покладистым. Без звука позволил остричь космы в колтунах и гнездах насекомых, молчал, пока она обрабатывала его язвы, терпел, пока она трижды в день растирала сухую ногу, что было сил разминала скрюченную спину.
Кроме прочих лекарств, страдальцу было прописано присутствие Жданки. Рыжая честно выполняла свою долю работы. Сидела у постели больного, держала его за руку, рассказывала детские сказочки, подслушанные у Петры. Жуткий вид и невыносимый запах ее не смущали. Зато госпожа Илана, приходившая иногда по доброте душевной подменить Фамку, всякий раз кривилась от