Дальше – больше. Ночами колдунья вместе с бароном носилась в небе на черном козле, с гиканьем и завыванием, при звуках которых иные слабые духом, едва не лишались чувств. Стоило только сгуститься темноте, и люди, запирались на все запоры, твердя молитвы, и не смея высунуть носа на улицу. Колдовскими зельями она удесятеряла мужскую силу барона, и иногда целые дни напролет, они проводили, предаваясь чудовищному разврату, в котором принуждали участвовать и других мужчин и женщин из числа замковых слуг. Как говорят, несколько молоденьких девушек, не выдержав надругательств, наложили на себя руки. Но и этого было мало колдунье. Она напускала на деревни и посевы полчища крыс, по ее злой воле в окрестных лесах появилось множество ядовитых гадов. От одного ее взгляда младенцы умирали во чреве матерей, а здоровые мужики бились в припадках, пуская пену изо рта. Наконец, оба они стали превращаться в волков и, отводя людям глаза, проникали в дома крестьян – и ночью и днем, похищали маленьких детей, и пожирали их, или уносили в замок, где приносили в жертву нечистой силе, или приготовляли из их тел своих дьявольских снадобий… Наконец, когда вспыхнувшая в прошлом году в Империи война с Девой достигла здешних краев, крестьяне, потеряв всякое терпение, собрались со всей округи и пошли на приступ замка. Стража сама открыла им ворота, но ни барона ни проклятой ведьмы внутри не оказалось.
Вместе с ними исчезло и все более-менее ценное. Недосчитались заодно и нескольких слуг, которых злодейка особо приблизила к себе, и священника. Поэтому волей-неволей пришлось ограничиться грабежом замка и его поджогом.
Матвей, выслушав рассказ, на какую – то секунду вдруг подумал – не могла ли «эта» Катарина, иметь какое-то отношение к «той». Но эта смутная мысль так и пропала, чуть только возникнув.
Долго ли, коротко – путники вышли к небольшому селу, где проживал Хенрик с родней. Это была одно из полутора десятков человеческих поселений, в этой межгорной котловине.
На пороге небогатого, но чисто выбеленного домика, их встретила молодая, полненькая женщина – как выяснилось, племянница Хенрика, полгода назад овдовевшая: ее мужа-лесоруба придавило деревом.
По скромному жилью начали расползаться пряные, будоражащие желудок запахи жареного мяса. Вскоре, сидя за столом, чего не было уже давно, они ели поджаренную на углях курицу, заедая супом из ее же головы и крыльев.
Расщедрившийся хозяин даже выставил на стол кувшин с рябиновым вином, которое Владислав закусывал луковицей, грызя ее как яблоко.
Время от времени в убогое, но чистое жилище старика наведывались соседи – посмотреть на пришельцев, и поспрашивать о происходящем в мире.
Они отвечали довольно односложно, пересказывая известные им слухи.
Потом еще немного поговорили с Хенриком о местной жизни, об охоте, видах на урожай, (говорил в основном Владислав).
– Хорошо у тебя, Хенрик, – сообщил поляк, – так бы и остался жить.
– А чего, – невозмутимо заявил старец, – и оставайтесь! Вижу, вы люди бывалые, повоевали, должно быть немало, а нам защитники не помешали бы – не ровен час, всякое случиться может… Серебра у нас, конечно, маловато, но кормить будем до сыта.
– Все может быть, – протянул Владислав. – Может и останемся. Но сейчас дела у нас неотложные. Обет. Пока не выполним, нет нам успокоения…
– Обет – дело серьезное, – согласился старик, – обеты нарушать нельзя: Господь обидится.
Матвей про себя подумал, что старик ни капли не поверил ни в какие обеты, и только и думает, должно быть – не угрожают ли незваные гости безопасности его, и домочадцев?
Что же до силезца, то его волновало только одно – могут ли местные обитатели, попытаться прирезать их сонных, ради коней и добра?
Прикинув так и сяк, он решил, что здешний народ, не испорченный слишком тяжелой жизнью, пожалуй делать этого не станет…
Спать они, однако, улеглись не в доме, а в сарае с дырявой крышей, на охапке прелой соломы, отговорившись привычкой и нежеланием расслабляться, поскольку путь их лежит далеко. Сюда же на ночь они поставили своих коней.
Матвей лежал и смотрел через пролом в крыше на звезды. Он уже и мечтать забыл провести ночь так, в тишине и спокойствии, имея какую – никакую, но все же крышу над головой и охапку соломы под боком. Но сон не шел. Нечто очень приятное занимало сейчас его мысли, и он раздумывал, как поступить…
Не спал пока и Владислав… Почему-то он раздумывал о том, какой могла бы быть его жизнь, не попади он тогда в плен к деду Матвея. Он чаще всего представлял себя аббатом. И впрямь, постригись он в монахи, как советовал ему дядя, то сейчас, наверное, был бы настоятелем не самой худшей обители. Каждый день, облачившись в сутану из тонкого сукна, обходил бы он обитель, распекал бы келарей и экономов за расточительное отношение к монастырскому добру, накладывал бы на провинившихся епитимьи, судил бы дела живущих на монастырских землях… Или, что вернее, был бы на том свете, убитый во время войны с Дьяволицей, как сотни и тысячи ксендзов и монахов из польских земель… И был бы сейчас в царствии небесном. Впрочем – кто знает, как все могло бы быть?
Он сам не заметил, как погрузился в сон.
* * *
Те, кто избрал меня, дав мне свою силу! Почему оставляете верную рабу свою, почему перестали вести ее? Или больше уже не нуждаетесь во мне? Но если так – почему не даете мне покоя, даже пусть и покоя смерти?
Я не смею желать большего!
Ведь, с каждым часом, с каждым прожитым мгновением становится лишь хуже… Хотя я думала, что хуже быть уже не может.
Видения вновь посещают меня, но лучше бы им не возвращаться! Я опять вижу тот, же, другой мир, но совсем не так, как раньше. Какие-то смутные образы, обрывки непонятных картин, и потусторонних пейзажей… потом что-то огромное, несоизмеримо живое и неживое одновременно. Оно где-то там, и одновременно во мне… Оно выпивает мои силы, растворяя в себе… Оно становится частью меня и мной… Нет, не оно! Я становлюсь частью его! Я так не хочу! Не хочу…Не хочу…
* * *
…Надсадно завизжали разом, все восемь колес, каждое – почти в два человеческих роста высотой, и громадная, почти квадратная штурмовая башня, медленно набирая ход, покатилась вперед, туда где под утренним солнцем краснели черепичные крыши осажденного города. Издали могло показаться, что это черная граненая скала сошла с места, и сейчас, повинуясь колдовской силе, идет к городским стенам, чтобы смять, разметать их кирпичи всей тяжестью своего каменного тела. Владислав стоял на самой верхней площадке башни, в числе тех, кому предстояло первыми сойтись с врагом в честном бою. Дух захватывало от вида, открывавшегося с высоты почти восемьдесят футов. Цепь протянувшихся до горизонта гор, белые и зеленые холмы, крошечные беленые домишки, изящные колокольни и башенки Лукко дель Джорджо, поля и оливковые рощи. Домики вдали казались игрушками, вышедшими из под рук искусного мастера, горы виделись особенно четко на фоне густо синего утреннего неба, а стены городка, который им совсем скоро предстояло взять – совсем невысокими и легко преодолимыми.