оставалось открытым, – интерпретация, которая, так сказать, соотносит «факты» с «текстом или «мыслью» Хайдеггера. Предложенное прочтение, если о нем вообще можно говорить, остается недостаточным и спорным, порой настолько грубым, что задаешься вопросом, потратил ли вообще исследователь на чтение Хайдеггера больше одного часа. Говорят, он был его учеником. Такое бывает. Когда он, не моргнув глазом, заявляет, что Хайдеггер, я цитирую, «переводит» «определенный собственно национал-социалистический фон» в «формы и стиль, которые, несомненно, принадлежат именно ему», он указывает на пропасть, даже больше, чем на пропасть, которая таится под каждым его словом. Но он ни на мгновение не приближается к ней и даже, похоже, не подозревает о ее существовании[991].
По мнению Деррида, в книге Фариаса нет ровным счетом никакого сенсационного материала, разве что для тех, кто ничего не знает не только о более строгих работах предыдущих историков, но и о размышлениях на эту тему таких мыслителей, как Морис Бланшо, Эммануэль Левинас, Филипп Лаку-Лабарт и Жан-Люк Нанси. Деррида утверждает, что и сам делал оговорки во всех своих ссылках на Хайдеггера, в том числе в самых первых своих текстах. И он больше, чем раньше, убежден, что, «недвусмысленно осуждая нацизм и молчание Хайдеггера после войны», нужно все-таки продолжать анализировать его, «не ограничиваясь общепринятыми или удобными схемами».
Почему гнусный архив представляется невыносимым и соблазнительным? Именно потому, что никто никогда не мог свести всю работу мысли Хайдеггера к работе того или иного нацистского идеолога. Иначе это «досье» не было бы столь интересным. На протяжении более полувека ни один серьезный философ не смог обойтись без «объяснения» с Хайдеггером. Как можно это отрицать? Зачем умалчивать то, что многие «революционные», смелые, тревожащие произведения XX века, как философские, так и литературные, рискнули зайти и даже с головой уходили в регионы, преследуемые тем, что для философии, уверенной в своем либеральном леводемократическом гуманизме, является не иначе как дьявольщиной. Разве не нужно вместо того, чтобы затушевывать это или пытаться это забыть, постараться объяснить этот опыт, то есть опыт самого нашего времени, не считая, что отныне все это для нас ясно[992]?
Деррида вскоре оказывается в центре споров, словно бы главной мишенью являлся именно он, а не только Хайдеггер. Вот уже 25 лет, как издаются его работы, и 20 лет, как он стал известен в интеллектуальной среде. Но французская широкая публика слышит о нем лишь во второй раз – первым была пражская история.
Виктор Фариас напрямую обращается к философу в тексте под названием «13 фактов для Жака Деррида», опубликованном в El Pais, а затем перепечатанном в Le Nouvel Observateur и многих европейских газетах: «Что говорит Ж. Деррида? Факты есть, но сами по себе, без соответствующей философской рефлексии они не имеют значения. Более того, Деррида „не нашел в этом исследовании ничего, что не было бы уже давно известно“». Затем Фариас кратко перечисляет ряд «первостепенных и совершенно неизвестных» до его книги составляющих, а в заключение пишет: «Если Деррида все это знал, почему же он нам об этом ничего не сказал? Он сэкономил бы мне 12 лет работы»[993].
И хотя многие аспекты исследования Виктора Фариаса по Хайдеггеру в последующие годы будут поставлены под сомнение или уточнены, его критика все равно будет иметь определенный эффект[994].
Страсти не стихают и 27 ноября 1987 года, когда Робер Маджиори публикует в Libération статью на разворот под названием «Хайдеггер у Деррида в почете». Статья сама по себе двусмысленная: Маджиори тщательно разбирает трактовку, предложенную Деррида в работе «О духе»; он подчеркивает ее интерес и важность, но потом выражает сожаление, поскольку Деррида никогда не переходит от «понятийной констатации» к «моральному упреку». Вывод оказывается неожиданно грубым:
Скажем просто: анализ Деррида действительно отличается тонкостью и остротой… но, раз это анализ «речи» Хайдеггера, ставка которого не только в том, чтобы зафиксировать положение определенной доктрины или прояснить определенное понятие, а в том, чтобы дать философское определение нацизму, зачем все это сюсюканье? Почему этические и политические позиции выражены столь неотчетливо? Почему творчество Хайдеггера заставляет себя уважать словно бы под страхом смерти?[995]
Деррида глубоко уязвлен подзаголовками в статье, которые, похоже, служат ее резюме: «Никогда ничего не разоблачая», «Недостаточное моральное возмущение», но особенно словом «сюсюканье». Робер Маджиори сегодня тоже согласен: «Его задел этот слишком фамильярный термин. Если бы я написал „предосторожность“ или „тонкость“, ему, возможно, было бы проще это принять. Сразу после выхода статьи он отправил мне резкое письмо, а потом не разговаривал со мной четыре или пять лет. Его чувствительность оказалась еще более обостренной потому, что Libération была важна ему, а я был одним из немногих журналистов, которые писали содержательные статьи о философских работах. Но пресса всегда должна упрощать, хотя бы в заголовках и подзаголовках, за которые отвечаю не только я. Эти вещи он никогда не принимал»[996].
Спустя неделю реагирует и Le Monde. Роже-Поль Друа посвящает двум работам Деррида большую статью, поспокойнее, чем в Libération. Акцент он больше ставит не на полемику, начатую Фариасом и Жамбе, а на сами книги:
Знаменитый и неизвестный, [Деррида] бьет всегда с неожиданной стороны, двигаясь по границе между философией и литературой, демонтируя собственное имя, слово, но также и книгу, с чем многие, говорят, уже не согласны. И все же! Сколько изобретательности – ясной, очевидной, даже веселой – в стилях этой книги [«Психеи»], которая выходит одновременно с «О духе»!.. И что если бы во Франции все же открыли Деррида?[997]
Страсти, однако, еще не успокоились. Журнал Le Débat выпускает объемный номер, посвященный «Хайдеггеру, философии и нацизму», тогда как Мирей Каль-Грубер, ответственная за университетские связи во Французском институте Гейдельберга, приглашает Жака Деррида и Филиппа Лаку-Лабарта на встречу с Хансом-Георгом Гадамером, посвященную той же теме.
Дискуссия, которая проходит 5 февраля 1988 года перед аудиторией, насчитывающей более тысячи человек, во многих отношениях исключительна. После ряда столкновений, проходящих во Франции, вопрос о Хайдеггере наконец возвращается в Германию, в особенно памятное место: в том же самом зале Хайдеггер 30 июня 1933 года прочитал свою речь «Университет в новом рейхе». Публика пришла посмотреть не только на Деррида, но и на Гадамера, уже очень старого, который является местной знаменитостью: они впервые говорят друг с другом после несостоявшегося диалога 1981 года. Когда участники входят в зал, публика аплодирует им по-немецки, стуча по столам[998].
Встреча, которая проходит