Вот уже девятнадцатый год подряд, ежевечернее, в "Комеди Ко-мартен" идет пьеска Марио Комалетти "Боинг-боинг", в которой некий современный Дон Жуан познает радости любви с тремя очаровательными стюардессами. Этот спектакль-чемпион догоняет другой "боевик" того же автора — "Дуэт на канапе" в Театре Мишель, чье название говорит само за себя. С ними соревнуется комедия Марселя Митуа "Безумства субботнего вечера", в которой, как доверительно и зазывно сообщает все тот же "Парископ", "две дамы комильфо в поисках идеального возлюбленного встречаются" на сцене Театра Ла Брюйер "с двумя мужчинами вовсе не комильфо". Однако если подобный вариант сексуальных отношений вам почему-либо не по вкусу, то вы можете отправиться в Театр Пале-Рояль, где вас ожидают герои комедии еще одного "классика" "бульварного театра" Франсуазы Дорэн "Поставив все на карту". Содержание пьесы программа передает одной короткой интригующей фразой — "женщина и двое мужчин...".
Среди бездумных "комедий" и "музыкальных комедий", составляющих львиную долю рубрики "спектакли недели", можно отыскать произведения даже серьезных драматургов— так, в театре "Ателье" идет новая комедия Жана Ануя "Панталоны" в постановке самого автора. Традиционно высоко на бульварной сцене мастерство актеров: например, в упомянутой комедии Ф. Дорэн занята легендарная Мишель Морган, а в пьесе присяжных поставщиков развлекательных комедий Барилле и Греди "Предпочитаемый" выступают на сцене Театра Мадлен известные актеры Жан Пья, сосьетер "Комеди Франсез", и Жюдит Магр, долгое время игравшая в T.N.P. Вероятно, увлекательно следить за тем, как Анни Дюперей и Бернар Жирардо в комедии А. Эрнотта и Э. Тибера "Слабое внимание" "одолевают", по свидетельству "Парископа", на сцене Театра Сен-Жорж "роли тридцати персонажей в возрасте от двух до ста лет". Однако яркие актерские индивидуальности меркнут в процессе все усиливающейся интеграции театрального искусства индустрией развлечений, которая так заметна сегодня в Париже. Не знаменательно ли, что самым популярным из драматургов-классиков сделался ныне Эжен Лабиш — его комедии буквально заполнили парижскую сцену.
Я посвятил "бульварному театру" один из вечеров. Дело в том, что парижская пресса настойчиво рекомендует аргентинскую труппу TSE, уже давно натурализовавшуюся во Франции и играющую на французском языке, как один из самых оригинальных театров столицы, отстаивающий самобытное видение мира и свою сценическую эстетику. Постановка Альфредо Родригеса-Ариаса "Северная звезда" в Театре Мон-парнас и в самом деле вносит некоторые существенные коррективы в представление о "бульварном театре".
Спектакль оказался своеобразной попыткой внедрить некоторые элитарные философские и эстетические идеи в массовое искусство, приспособить их к обывательскому восприятию, к "привычкам" "бульварной сцены".
Банальная история убийства с целью ограбления в купе скорого поезда "Северная звезда", следующего из Брюсселя в Париж, .была изложена здесь особым образом. Бытовые подробности и детали уголовного дела обретали здесь многозначительную расплывчатость, очертания ситуаций и характеров теряли определенность, события оказывались непредсказуемыми, лишенными взаимосвязи. На зрителя обрушивался поток эффектов — от локомотива, который на всех парах мчался на зал, до превращения старомодно-чопорного семейства в банду кровожадных преступников. Эти метаморфозы персонажей совершались на всем протяжении спектакля. Более того: постоянно пересматривалась и перетолковывалась фабула драматического действия. При этом совершенно разное освещение одних и тех же эпизодов оказывалось не просто самым неотразимым эффектом постановки, но острием ее идейной и эстетической направленности. В сознании зрителя никак не могла сложиться единая картина реальности, и спектакль, имевший, по крайней мере, четыре различных зачина и три совершенно разных финала, начинал все больше напоминать старинную игрушку — расписное пасхальное яичко, в которое вкладывается еще одно, а в это последнее — следующее и так далее. Постепенно спектакль проникался сюрреалистическим утверждением алогизма жизни, экзистенциальной тоской. И, что самое оригинальное, он утверждал призрачность бытия и непознаваемость действительности, нисколько при этом не порывая с эстетикой "хорошо сделанной вещи", столь свойственной "бульварам", не изменяя бодряче-ски-насмешливой интонации. Просто в нем находилось место и претензиям на философичность, и элитарной утонченности, и крепкому ремеслу, сочетавшимся с расхоже-обывательским представлением о мире и человеке. Парижская критика извела много чернил, чтобы определить жанр "Северной звезды", но так и не преуспела в этом. Куда разумнее, на мой взгляд, поступил рецензент еженедельника "Экспресс", отказавшийся от поисков истины и заметивший: "Для того чтобы оценить все это по достоинству, необходимо оставить в гардеробе вместе со своим зонтом логику и серьезность".
Как тут удержаться от искушения и не процитировать роман Жана-Луи Кюртиса "Молодожены": "...бульварный театр" все чаще предлагает сегодня парижанам "грубый комбикорм культуры для жвачных мелких буржуа вперемешку с панированными блюдами из меню интеллигенции". Сказано зло, но— увы! — справедливо.
Однако — и это еще один парадокс нынешней театральной ситуации — не только "бульварный театр" идет навстречу искусству для избранных, но и так называемый "экспериментальный театр" все чаще подпадает под влияние массовой культуры.
События конца 60-х— начала 70-х годов вывели на французскую сцену целую плеяду молодых режиссеров-экспериментаторов. Самоотверженно шли они на штурм буржуазной культуры, бесстрашно атаковали все ее "признанные ценности", стремясь к решительному обновлению языка сцены. Вероятно, в какой-то степени их эксперименты оказали воздействие на театральное искусство и, что очевидно, определенным образом повлияли на театральную инфраструктуру Парижа. Сейчас во многих театрах французской столицы —таких, какШайо, Одеон, д'Орсэ, Атеней, Люсернер и других,— наряду с большими залами открыты малые, экспериментальные. В Париже ныне существует около шестидесяти кафе-театров, которые зачастую превращаются в некие театральные лаборатории. Эксперимент, таким образом, стал признанной частью парижской театральной повседневности. И именно поэтому оказался ею прирученным и мало-помалу ассимилированным, хотя это обстоятельство далеко не всегда осознается организаторами подобных начинаний.
Вот пример Жозе Вальверда. Несколько лет назад Вальверд руководил Театром Жерара Филипа в Сен-Дени— одним из самых значительных и политически активных театральных коллективов парижских предместий, так называемого "Красного пояса" французской столицы. Сейчас, говорил мне режиссер, перед современной французской сценой открыт лишь один путь — путь непрерывного эксперимента. Это позволит заново ощутить возможности театра, поможет ему пережить нынешние трудные времена.
С помощью небольшой субсидии Вальверду удалось открыть поблизости от знаменитого Центра Помпиду экспериментальный Театр Эссейон, название которого (буквальный перевод слова "essayer" — пробовать, испытывать) сообщает о его целях. Театр занимает подвальное помещение старинного дома, где некогда, в XVI веке, располагался трактир "Золотой орел". Два его маленьких зальца дают приют самым различным экспериментальным микротруппам и помогают им сводить концы с концами. В одном из них я познакомился с работами трех разных актерских содружеств. Спектакли шли один за другим (в иные вечера в двух залах Эссейона дается шесть представлений), и это обстоятельство определенным образом сказалось на впечатлениях вечера.
Передо мной прошли три совершенно разных мини-постановки, резко различающиеся по жанру, сценической атмосфере, колориту актерской игры. И вместе с тем они без особого усилия могли быть восприняты как три акта одного и того же спектакля, ибо были объединены общим чувством реальности, общим настроением. Казалось, их создатели использовали сцену главным образом для того, чтобы разными способами публично изжить чувство страха перед жизнью и в то же время скрыть от нас, зрителей, настроение безнадежности.
В пьесе Элен Пармелен "Антиклоун" два молодых и ярко одаренных актера — Николя Пиньон и Жан-Жак Шеффер — выступали в обличье клоунов: весельчака "рыжего" и его неколебимо-грустного товарища. Они разыгрывали в приемах цирковой эксцентриады серию разнообразных скетчей. В спектакле, где без устали жонглировали словами, энергично играли смыслом и бессмыслицей, просматривалась некая модель отлученного от гуманизма, изъеденного безверием мира, а лихорадочная веселость здесь плохо маскировала отчаяние, спрятанное за фальшивые носы клоунских масок.