Они уже почти вышли наверх.
– Очень короткий переход, – подумала она со смешанным чувством облегчения, но тут выше локтя ее схватила рука.
Она не закричала. Ее легкие опали и, казалось, превратились в смятые бумажные пакетики. Ее разум хотел покинуть ее тело и просто… и просто покинуть его. Рука Лонни отделилась от ее руки. Казалось, он ни о чем не подозревал. Он вышел на другую сторону улицы – только одно мгновение она видела его силуэт, высокий и худой, в кровавом яростном свете заходящего солнца – а потом он исчез. С тех пор она его не видела.
Схватившая ее рука была волосатой, как у обезьяны. Рука безжалостно развернула ее лицом к тяжелой грузной фигуре, прислонившейся к закопченной бетонной стене. Фигура склонилась в двойной тени двух бетонных колон, поэтому она не могла различить ничего, кроме очертаний фигуры… очертаний и двух светящихся зеленых глаз.
– Сигаретка найдется, малышка? – спросил ее сиплый грубый голос, и на нее пахнуло сырым мясом, пережаренными чипсами и чем-то сладким и мерзким, как с самого дна баков с помоями.
Эти зеленые глаза были кошачьими. И вдруг у нее возникла уверенность, ужасная уверенность, что если бы эта большая грузная фигура вышла из тени, она увидела бы глаз с бельмом, розовые складки шрама, клочья рыжеватой шерсти.
Удержавшись на ногах, она вырвалась и почувствовала около себя движение воздуха от… руки? клешней? Раздалось шипение, свист…
Наверху промчался еще один состав. Грохот был жуткий – от него вибрировали мозги. Копоть осыпалась, как черный снег. Второй раз за этот вечер, ослепленная ужасом, она бросилась бежать, не зная куда… и не сознавая, как долго.
Привело ее в чувство сознание того, что Лонни исчез. Тяжело и порывисто дыша, она едва не ударилась о грязную кирпичную стену. Она была все еще на Норрис-роуд (по крайней мере, она так думала, сказала она обоим констеблям; широкая мостовая все так же была вымощена булыжником и трамвайные пути все так же проходили посередине ее), только пустые заброшенные магазинчики уступили место обезлюдевшим заброшенным универсальным магазинам. На одном была вывеска с надписью «ДОГЛИШ И СЫНОВЬЯ». На втором название «АЛЬХАЗАРД» было затейливо вырисовано на старой облупившейся зеленой краске. Под надписью были вырисованы крючки и черточки
Арабского письма.
– Лонни! – позвала она, несмотря на тишину, не было слышно даже эха (Нет, тишина не была полной, сказала она им: слышался шум едущих машин, который вроде бы стал ближе… но не очень). Казалось, когда она произнесла имя своего мужа, оно неподвижно упало к ее ногам. Кровавый свет закатного солнца сменился прохладными серыми сумерками. Впервые ей пришли в голову, что здесь, в Крауч-энд, ее может застать ночь – если она все еще действительно была в Крауч-энд – и эта мысль снова вызвала прилив ужаса.
Она сказала Веттеру и Фарнхему, что совершенно ни о чем не думала неизвестно сколько времени между тем, когда их бросили около телефонной будки, и самым последним ее приступом ужаса. Она была, как испуганной животное. Работали только инстинкты, которые заставили ее бежать. А теперь она осталась одна. Ей был нужен Лонни, ее муж. Она знала только это. Но ей не приходило в голову поинтересоваться, почему этот район, который находился, должно быть, не более чем в пяти милях от Кэмбридж-сиркус, совершенно безлюден. Ей не приходило в голову поинтересоваться, каким образом этот уродливый кот мог попасть из ресторанчика в объявленный к аренде магазин. Ее не интересовала даже непонятная яма на газоне у того дома и какое отношение имела эта яма к Лонни. Эти вопросы возникли уже потом, когда было слишком поздно, и они будут (сказала она) преследовать ее всю жизнь.
Дорис Фриман шла и звала Лонни. Ее голос звучал приглушенно, а шаги, казалось, звонко отдавались в тишине. Тени начали заполнять Норрис-роуд. Небо над головой было теперь пурпурного цвета. Может быть, из-за сумерек или потому, что она устала, но казалось, что здания магазинов теперь склонились над улицей. Казалось, что их витрины, покрытые затвердевшей грязью десятилетий, а может, вековой давности, вопросительно смотрели на нее. Фамилии на вывесках (сказала она) становились все более странными, безумными и совершенно непроизносимыми. Гласные буквы стояли не на своих местах, а согласные соединялись так, что человеческий язык был не в состоянии произнести их. На одной вывеске было написано: «КРАЙОН КТУЛУ», а пониже – крючки арабского письма. На другой было: «ЙОГСОГГОТ». Еще на одной «РТЕЛЕХ». Там была вывеска, которую она особенно запомнила: «НРТСЕН НАЙРЛАТОТЕП».
(– Как вы смогли запомнить такую тарабарщину? – спросил ее Фарнхем.
И Дорис Фриман медленно и устало покачала головой:
– Не знаю. Я правда не знаю.)
Казалось, вымощенная булыжником, разделенная трамвайными путями Норрис-роуд ведет в никуда. И хотя она продолжала идти – вряд ли она могла бежать, но потом сказала, что бежала – она больше не звала Лонни. Теперь ее охватил самый сильный страх, какой она когда-либо в своей жизни испытывала, страх, испытав который, человек должен сойти с ума или умереть. Она все-таки не могла отчетливо определить свой страх, она могла сделать это только в одном, но даже это, хотя и конкретное, удавалось не слишком хорошо.
Она сказала, что чувствовала, будто находится не в этом мире. Будто она на другой планете, такой чужой, что человеческий разум не мог даже понять ее. Она сказала, что углы казались не такими. Цвета казались не такими. И… но это все было безнадежно.
Она шла под небом, которое выглядело искаженным и чужим, между темными, казавшимися большими, домами, и могла лишь надеяться, что это когда-нибудь кончится.
И это, действительно, кончилось.
Она осознала, что немного впереди себя видит на тротуаре две фигурки. Это были двое детей – мальчик с изуродованной клешнеобразной рукой и маленькая девочка. Ее волосы были перевязаны ленточками.
– Это та самая американка, – сказал мальчик.
– Она потерялась, – сказала девочка.
– Потеряла своего мужа.
– Заблудилась.
– Нашла дорогу, которая еще хуже.
– Нашла дорогу в преисподнюю.
– Потеряла надежду.
– Нашла Звездного Дудочника…
– …Пожирателя пространства…
– … Слепого Трубача, которого уже тысячу лет не называют по имени…
Они произносили свои слова все быстрее и быстрее, как церковную молитву, на одном дыхании, похожую на сияющий мираж. От них у нее закружилась голова. Дома наклонились. Звезды погасли, но это были не ее звезды, те, которые были ей нужны, когда она была маленькой девочкой, или при которых за ней ухаживали, когда она была девушкой, эти звезды сводили ее с ума своими безумными созвездиями; она зажала руками уши, но не смогла заглушить эти звуки и, наконец, пронзительно закричала им:
– Где мой муж? Где Лонни? Что вы сделали с ним?
Воцарилась тишина. А потом девочка сказала:
– Он ушел вниз.
Мальчик сказал:
– Ушел к Тому-Кто-Ждет.
Девочка улыбнулась – это была злобная улыбка, полная зловещей невинности.
– Он не мог не пойти. На нем знак. И ты тоже пойдешь. Ты пойдешь сейчас.
– Лонни! Что вы сделали с…
Мальчик поднял руку и высоким, похожим на звук флейты, голосом запел на непонятном ей языке, но звучание слов сводило Дорис Фриман с ума от страха.
– Тогда улица стала двигаться, – сказала она Веттеру и Фарнхему. – Булыжники начали… волнообразно шевелиться, как ковер. Они поднимались и опускались. Трамвайные пути отделились от земли и поднялись в воздух – я помню это, я помню, как от них отражался свет звезд – а потом сами булыжники стали выходить из своих гнезд, сначала по одному, а потом – целыми грудами. Они просто улетали в темноту. Когда они освобождались из гнезд, раздавался резкий звук. Скрежещущий резкий звук… такой звук, должно быть, бывает при землетрясении. А потом… стало что-то проникать…
– Что? – спросил Веттер. Он сильно сгорбился и сверлил взглядом Дорис Фриман. Что вы увидели? Что это было?