Оказавшись в эмиграции, сначала в Сербии, она зарабатывает на жизнь себе и малютке очень тяжелым черным трудом. Наконец (это уже Бунин смотрит в перспективу), девочка вырастает, поступает на работу в магазин; холеными ручками заворачивает финтифлюшки для фешенебельных покупателей. Кончается рассказ так: “я пережила твою смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я ее не переживу. Но, оглядываясь на свою жизнь, я спрашиваю себя – что же было в моей жизни? И отвечаю – только тот холодный осенний вечер. Я пожила, порадовалась, теперь уж скоро приду”.
Кто пишет такие строки? Автор – безбожник, и героиня – абсолютно безрелигиозный человек; … но творческими энергиями Святого Духа – Бунину удаётся увидеть отсвет Промысла Божия в судьбах его героев. И чувствуется простёртая Десница Господня над Россией и её осколками – эмиграцией.
За Промыслом Божиим Борис Зайцев в мае 1926 года поехал на Афон; подчинясь какому-то особому, на самом деле ангельскому руководству, он выхлопатывает у митрополита Афинского Христофора рекомендательное письмо на Афон и с ним едет. Его принимают на Карее, монашеской столице Афона, дают пропуск во все обители - и последнюю правду он узнает от русского отшельника. Когда-то этот человек был инспектором Вологодской духовной семинарии; это – совершенно историческое лицо и святой человек иеросхимонах Феодосий. Феодосия встречал Иоанн Шаховской (об этом он вспоминает в “Восстановление единства”). Но так написать о нем и так рассказать – это далось только Борису Зайцеву.
Пишет он так: “Отшельник встретил нас крайне приветливо и гостя, немца, доктора-протестанта, почти как своего. Да и вообще, из его быстро говоримых не громких и застенчивых слов шла удивительная горячая влага. Меня этот человек сразу взволновал и растопил, я точно бы внутренне “потёк”.
Он конфузливо сидел на табуретке, не зная куда девать большие руки, как быть с ногами и в пол голоса скороговоркой подавал краткие реплики юноше нашему - переводчику.
Юноша с той же невозмутимостью, как в лодке на море, не быстро переводил. Вот приблизительный отрывок разговора.
Доктор: - Мне нравятся монастырские службы, но можно быть монахом и устроить себе удобную жизнь: улучшить хозяйство, завести прочную торговлю.
Отшельник: - Нас это не интересует.
- Жизнь есть жизнь – она имеет свои законы, я понимаю, что на этих голых скалах ничего не вырастишь, но кто живет в монастыре, имея леса, виноградники, оливки…
- - В миру помещики… мало ли как разделывают: заводы ставят, фабрики, торгуют...
- В этой стране можно превосходно жить, можно было бы пригласить инженеров, агрономов, проложить дороги.
Отшельник грустно и быстро – нам бы только от всего этого быстрее уйти.
Доктор: - Вы должны пропагандировать свои монастыри в Америке.
- Мы должны вечно стоять пред Богом и в смирении молиться.
- У католиков существует пропаганда, я недавно видел фильм, где показана жизнь католического монастыря (это – позор для монастыря скажем сразу).
- А нам нечего показывать; мы считаем себя последними из людей, что уж нам показывать, нет – нам показывать нечего; молимся как бы душу спасти.
- Если правильно поставить пропаганду в Америке, оттуда можно получить хорошие средства.”
Даже если бы, хотя бы с целью, что ли, привлечь внимание протестантского общества, какая-то хоть негласная проповедь, что-то подобное духовной книге, это ещё можно было бы понять, об этом ещё можно было бы разговаривать; но заниматься пропагандой с целью получения “хороших средств” – это издевательство над идеей монашества, как она была возвещена через ангела Пахомию Великому.
Отшельник, тихо и быстро – Отчего и избави нас, Господи.
Диалог о судьбе России.
- Потому и рухнула, что больно много греха накопила.
- Запад не менее грешен, но не рухнул и не потерпел такого бедствия; Россия сама виновата, что не справилась.
- Значит, ей было так положено.
- Как же положено? За что же Бог сильнее покарал ее, чем другие страны.
Отшельник мягко и взволнованно: - Потому что возлюбил больше и больше послал несчастий, чтобы дать нам скорее опомниться и покаяться – кого возлюблю, с того и взыщу, и тому особенный дам путь, ни на чей не похожий.
Это фраза из послания к Евреям глава 12, стихи 5-11. Это была высшая точка разговора.
“Кажется, отшельник воодушевился, тихая горячность его стала как бы сверкающей, как бы электрические искры посыпались из него; он быстро, почти нервно стал говорить, что хотя Россия многое пережила, перестрадала, многое из земных богатств разорено, но, в общем, от всего этого она выигрывает.
- Как выигрывает?
- Другого богатства много за это время дано. А мученики? – это не богатство? Убиенные, истерзанные? Митрополита Вениамина знаете?
И опять стал доказывать, что мученичество России – знак большой к ней милости, что раньше настоящего мученичества за веру у нас не было, если не считать единичных случаев. А теперь впервые дан крест исповедничества.
Но на этой высоте беседа не удержалась. Молнии несдержанного раздражения, разочарования в человеке, которого по письмам он считал почти своим, выступали у отшельника всё яснее.
Доктор упрямо, грубовато продолжал своё, а отшельник, видимо, охлаждался и уходил. Когда доктор дошел до того, что надо техническими и химическими средствами уничтожать большевиков, отшельник вовсе замолк”.
А это как у Антония Храповицкого – “большевиков расстреливать как бешеных собак”.
“Юноша увёл доктора к лодке, его убедили не идти с нами далее, а вернуться в монастырь, но всё было испорчено. Мы с отцом Пануфрием поспешили отступить в горы”.
Пануфрий тоже историческое лицо; это - духовник до самой своей смерти Софрония Сахарова, после смерти Силуана Афонского.
“Афон” у Зайцева вышел в 1928 году и почти не был прочитан; прочитан был несколькими людьми, для всех остальных была глухая стена; было семя, брошенное на дорогу, то есть, оно никуда не упало, оно лежало на склёв птиц (см. Лк.8,4-15).
Но Зайцев не успокоился, он продолжал. Этот, полученный на Афоне, урок лёг ему на душу до конца; и к 10-летию Советской власти, то есть к 25 октября 1927 года, он задумывает новый роман, который так и остался не написанным – “Спас на крови”. Но отрывок этого “Спас на крови” был опубликован и его прочел Вениамин Федченков.
Отрывок “Спас на крови”. “О чём хочу, например, я, о чём в предутренние часы думаю иногда? – Смерти? Крови? Новых трупов? Нет. Иногда мерещится, что в новую Россию, а она грядет, придется идти вновь со словом милосердия и человечности.
Но вот одно видение особенно волнует. Прошли годы, останки – всё соединено в одну воистину теперь братскую могилу и над ней возведен храм “Спаса на крови”. Какой-то день в году заведен – поминовение усопших. Несметная толпа пришла поклониться. Весь этот день – торжественная служба; служит ее патриарх новой вольной России, добрыми многострадальными глазами глядя через очки. Молятся за всех, и “зде лежащих”, но и за тех, которые разогнаны по всей России.
А последнее желание, о нём и сказать жутко, если бы матери-праведницы в этот день помолились не только за своих детей, но и за мучителей их, за страшные непросветленные души, томящиеся во мгле. Тогда была бы победа окончательная и безоговорочная”.
На этой высоте Борис Зайцев тоже не удержался, потом он пишет уже слабее. В сущности, его произведение, которое могло бы стать лучшим, так и осталось не написанным. И это – судьба и не таких гигантов. Когда читаем наброски Достоевского к “Подростку”, то видим, что истинную святость он сумел воплотить и выразить только там. Во всяком случае, пророческие строки - это то, с чем человек придёт и на частный суд Господень и на Страшный суд: сказано “и принесут его в Новый Иерусалим честь и славу народов” (Апок.21,26). Эти строки есть слава русского народа.
1927 год был переломным ещё в одном отношении: десятилетие как рубеж подействовало на эмиграцию как обвал, что это – всерьёз и надолго. Если и придётся кому возвращаться, то не нам и не при нашей жизни, мы выброшены и волей неволей остаёмся здесь. И вот ностальгия развивается на этой почве; это как раз – стебель и на нём цвет, который произрастает на этом убеждении и им он питается. До этого можно было о России хотя бы мечтать, после этого - уже нет.
Стихотворение Набокова “Расстрел”.
Бывают ночи: только лягу,
В Россию поплывёт кровать;
И вот меня ведут к оврагу,
Ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
Где спички и часы лежат,
В глаза, как пристальное дуло
Глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, -
Вот-вот сейчас пальнёт в меня! -
Я взгляда отвести не смею
От круга тусклого огня.