«Господи! Какой он! И живых, и мертвых — всех помнит!» — удивилась про себя Надя.
— Отправляйся, давай! В четыре зайдешь за паспортом. Если на месте буду, ко мне загляни!
— Хорошо, спасибо!
— Как жить-то думаешь? Работать надо!
— Сама еще не знаю. Дом наш заняли, Гордеевы с детьми поселились, косятся на меня.
— Об этом не тужи! Скажу Клавдии, дом мигом освободят. Это не задача. А что косятся, тут уж ничего, милок, не поделаешь. Так люди устроены: в чужом глазу соринку видят, в своем и соломины не чуют. Ты иди! Иди пока на кладбище, а к четырем приходи. Есть у меня кое-какие соображения, — сказал Филя и подмигнул рыжим глазом, отчего веснушки на его щеке дружно запрыгали.
Не к такому разговору приготовилась Надя. Ждала, что будет заносчиво и дерзко говорить, а получилось по-другому.
Два небольших, едва заметных песчаных холмика, полуразмытых весенними водами, — вот и все, что осталось от дорогих ей матери и тети Мани.
«Хорошо еще, чья-то добрая душа воткнула колышки с фанерными дощечками, где были указаны их имена, а то и не узнала бы, где схоронены». В горестном раздумье Надя присела на уголок скамьи, посидела, поплакала, благо слезы еще с утра не успели просохнуть, а потом взяла у сторожа лопату и подправила обе могилы. «Разбогатею, поставлю ограду и памятник», — пообещала себе она. Возвращая сторожу лопату, дала ему двадцать пять рублей.
— Вы уж присмотрите за могилками, теми, что у канавы крайние, — попросила она. — Я приеду, ограду и памятник поставлю скоро.
— Ограду у нас закажи, ребята сварганят, только плати, а памятник не раньше года, жди, земля осядет, — сказал сторож, пахнув на нее винным перегаром.
На соседнем еврейском кладбище шли похороны. Кто-то рыдал, вопил, причитая по-еврейски.
— Чур меня! Чур не мое горе! — прошептала Надя и пошла.
На станционных часах было два, идти в милицию рано. Побродив еще немного, она вышла к дачному поселку, где жила Дина Васильевна. У знакомого зеленого забора, приподнялась на носках и заглянула в сад. Кусты сирени сильно разрослись и скрыли своими ветвями окно дачи. Двое малышей играли в песке, что был насыпан горкой у дорожки к дому. Как будто все было знакомое, а в то же время чужое. Откуда дети? Чьи?
— Вам кого? — внезапно спросил женский голос за Надиной спиной. Она быстро обернулась. Перед ней стояла миловидная молодая женщина, с полной сумкой продуктов в руке.
— Мне Дину Васильевну!
— А вы кто? — с подозреньем спросила женщина, оглядев ее.
— Я? Я ее ученица, — неуверенно ответила Надя.
— Михайлова, что ли, Надя? — нелюбезно произнесла женщина и поставила на землю сумку. — Я бы на твоем месте не беспокоила бы ее, ты ей и так очень трудно досталась, в ее ли возрасте по прокуратурам ходить.
— Я хотела сказать ей спасибо, — в полной растерянности от такого неожиданного приема прошептала Надя.
— Вот я и говорю, самая большая благодарность будет Дине Васильевне, если ты оставишь ее в покое! — сердито сказала женщина, подняла сумку и толкнула ногой калитку, которая оказалась не запертая. — В Новосибирске она, у сына, и очень тяжело больна, — добавила она и заперла за собой калитку на задвижку, как бы давая понять, что говорить не намерена.
— Пожалуйста! — крикнула ей вслед Надя. — Если увидите ее, — женщина остановилась, — передайте ей мою навечную благодарность, за все, что она для меня сделала!
— Так сразу и надо было, чем со шпаной путаться! — бросила через плечо женщина и пошла к дому не оглядываясь.
Не сразу пришла в себя обескураженная Надя, и даже бес не помог, молчал. «Так мне и надо!» — прошептала она и побрела прочь, обратно, в милицию.
Кто эта женщина, которая так жестоко и резко, видимо, оберегая покой больной Дины Васильевны, не только отчитала ее, но и указала ей, как надо быть ей скромнее, не лезть, куда не просят?
«Должно быть, родственница или жена сына», — подумала Надя и тотчас припомнила, что Дина Васильевна в последнее время совсем не подавала о себе вестей. «Не меня, маму мою она жалела добрым сердцем. А меня чего жалеть, путалась со шпаной. Так мне и надо!» — еще раз повторила себе она.
От голода, а возможно, и от пережитой обиды у нее слегка кружилась голова, и в маленьком ларьке, по дороге в милицию, она купила двести граммов колбасы, булку и бутылку лимонада.
Больше, кроме темных макарон и гороха, там ничего не было Тут же, на скамейке, быстро поела, запивая прямо из горлышка бутылки под насмешливые взгляды проходящих мимо мужчин, на ей было все равно, что подумают о ней какие-то малаховские прохожие. Кое-как проболталась по улицам, вокруг милиции, до четырех часов и ровно в четыре постучала в дверь Филиного кабинета. Никто не ответил. Она подергала дверь, но та была заперта.1
Из соседней комнаты высунулась голова в милицейской фуражке: I
— Чего стучишь? Видишь, заперто! Нет начальника! По какому вопросу?
— По личному!
— Тогда жди! К пяти будет.
Надя села на лавку и задумалась. Мысли ее были горькие, как хина. Она потеряла след Дины Васильевны, на которую надеялась, хватаясь, как утопающий, за соломину. До сих пор ей виделось, что придет она к ней с чистым паспортом и скажет: «Спасибо вам, за вашу помощь и хлопоты. Я пробыла почти пять лет в «Сталинской академии Речлаг», но они не прошли зря. Меня окружали умные и образованные женщины, осужденные порой за несуществующие преступления. От них я узнала многое, что было скрыто от меня великой ложью великих лжецов! Они указали мне, неверующей пионерке, путь к Всевышнему, научили молиться, уверовать в Бога! Узнав истину, я стала такой же, как они, но не нашлось среди них, кто предал бы меня, хоть и был мой мозг «поражен антисоветчиной. Я работала там, как каторжная, за кусок хлеба и черпак баланды, но дай мне Господи и здесь, на воле воробьиной встретить таких же людей!» Теперь это сказать было некому.
Погруженная в свои размышления, она и не заметила, как пришел Филя.
— Давай, заходи! — приказал он.
Филя долго усаживался, шелестел бумагами, перебирая их на столе и по тому, как он озабоченно морщил свой низенький лоб и шевелил бровями, Надя поняла: он готовил себя и ее к нелегкому разговору.
— Садись! — сказал он, увидев, что Надя все еще стояла у дверей. — К матери ходила?
— Ходила!
Филя еще некоторое время шмыгал носом, сморкался в нечистый платок, потом, как бы решив что-то про себя, хлопнул по столу ладонью.
— Так вот! — начал он. — Был я у Гордеевой. Дом ваш она заняла незаконно, и выставить семейку можно в одночасье. Теперь слушай, что я тебе скажу: уезжать тебе отсюда надо.