— Конечно, конечно, сказала Надя. — Мне все равно. Я люблю на верхних местах.
— Это смотря в каких вагонах, пряча усмешку, сказала Лысая, видимо, вспомнив этап в Воркуту!
— Вот и отлично! — весело сказал летчик и откупорил бутылку со смешным названием «Спотыкач».
— Извините, я не пью, — сразу предупредила Надя.
— Это почему же? — удивился летчик.
— Голос берегу, учиться в консерваторию еду…
— А! — с уважением посмотрел на нее летчик.
— И не приставай в таком случае, — поддержала Лысая.
Посидев немного, Надя, сдерживая свой аппетит, позволила себе съесть яйцо и небольшой кусочек курицы, хотя могла бы и больше, но стеснялась. Хотелось скорее постоять в коридоре у окна, а если не занято откидное место, то и сесть. Уже выбежали навстречу поезду острые, как веретена, ели, а на следующее утро где-то под Абезью или подальше — и совсем высокие, настоящие, таежные. Абезь, Инта, Ухта, все знакомые названия. Где-то тут, совсем рядом, за стеной из елей и сосен, протянулись километры колючей проволоки, за которой все еще томились ее вчерашние знакомые зечки: Антонина Коза, учительница Зубстантив, собирательница местного фольклора Наташа Лебедева… «Как же мне теперь жить? — опять задавала сама себе без конца один и тот же вопрос Надя. — В стране, где у власти преступники, при которых всему уголовному миру живется вольготно. И кто скажет мне теперь, что молчаливые свидетели арестов невинных людей — порядочнее и честней, чем воровка Манька Лошадь? А те, кто измышлял клеветнические доносы, кто давал им ход, выступал свидетелем на процессах, обвиняя в несуществующих грехах, кто пытал и расстреливал, чем лучше бандита Бори Ремизова? А те, кто в порыве квасного патриотизма кричал на всех перекрестках: «Смерть врагам народа!» и спешил занять их еще не остывшие квартиры и места? Разве они лучше, чем урки? Как встречусь я с ними, теперь, когда мне открылась великая правда, поразив мой мозг «антисоветчиной»? Осмелюсь ли при случае сказать: «Вы все знали и не могли не знать, но вам было удобно получать из преступных рук земные блага»! Счастье ваше — умер тиран, а то и до вас добрались бы щупальца гигантского спрута. Земля наша большая, сколько еще лагерей можно было бы построить! Но, «так не будет, потому что не может быть», — сказал ей Клондайк, и не я, жалкая зечка, вынесу вам приговор, — вас осудят ваши же дети, для сомнительного блага которых, вы подличали, доносили, предавая друг друга и прятались за портреты вождей».
Рассвет третьего утра Надя встретила все у того же окна, на откидном сиденье. В прозрачной дымке занимающегося дня, она увидела, как навстречу ей побежали, чуть начинающие распускаться березки, свежие, молодые, стройные белоножки все в изумрудных кружевах. И провожая их, убегающих вдаль, она сама себе ответила: «Надо верить! Верить в то, что Бог поможет многострадальной моей земле очиститься от скверны и он же, Всемогущий, сотрет с лица земли вышки, проволоки с предзонниками, вахты и бараки дьявольской империи Воркутлаг — Речлаг, л/к, п/я, 223/33 «Р»».
Конец первой книги.
КНИГА ВТОРАЯ
ЗЕЧКА-ВОЛЬНЯШКА
ОБИТАТЕЛИ «БОЛЬШОГО ВОЛЬЕРА»
О память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной.
Батюшков
Москва встретила Надю теплым проливным дождем, и, пока она, путаясь подземными переходами, добралась, наконец, с Ярославского вокзала до Казанского, дождь прекратился, и кое-где проглянуло голубое небо. Электрички ходили часто, и, купив билет, она ждала недолго. Прошла по платформе вперед, к первому вагону и села у окна. Промелькнули станции со знакомыми названиями: «Новые дома», «Фрезер», «Сортировочная»… Как будто вчера это было, когда в последний раз она ехала этой дорогой, прижимая к груди аттестат, полная светлых задумок и надежд. Перед своей остановкой Надя вышла в тамбур, где уже стояли на выходе трое мужчин и разговаривали о чем-то своем, перемежая простые, примитивные слова отборной матерщиной. Они не ругались, просто мат органически вписывался в речь каждого из них. «Кто это? Бывшие зеки?» — удивилась она. Но они не были похожи на зеков. Одеты вполне прилично и не пьяны. Майор Корнеев, будучи сам отменным матерщинником, не зная, чем заполнить бур и карцер, приказал нещадно сажать зечек за мат. Но и бур, и карцер не пополнялись сквернословами, никто из зечек не попал туда за мат, а, возможно, его просто не замечали?
Мало изменилась Малаховка за эти годы. Чуть почище на платформе, лучше одеты жители, зато подземный переход совсем заплошал от сырости недавней зимы. Дачники, а их сразу отличишь, с авоськами и сумками, набитыми провизией, спешили, обгоняя друг друга к своим дачам. В общем, все как и прежде, «большой вольер» жил. Не ощущая особой радости от встречи со знакомыми местами, Надя пошла к своему опустевшему дому. Но дом ее оказался обитаем. Не обрадовалась приезду Нади и ее соседка Клава. Уже успела Клава занять ее дом и расселиться с подросшими детьми. Митька, здоровый парнина, косая сажень в плечах, набычился, наблюдая исподлобья за Надей, не ответил ей на приветствие. Комод мамин с зеркалом задвинули в угол, шкаф зеркальный, купленный здесь же, в сельпо, перед самой войной, поставили вместо ширмы, зеркало в шкафу разбили, а за шкафом старый Надин неубранный диван.
— Ты теперь насовсем иль на время? — озабоченно спросила Клава.
— Насовсем!
— Ну да, ну да! Амнистирована! — неопределенно протянула она. — Ты уж извини, ребята подросли, тесно в одной комнате, не умещаемся! Чего там двенадцать метров на четырех!
— Вещи где?
— Какие?
— От мамы остались!
— Какие вещи, хомут да клещи! Тетка твоя из Калуги увезла.
— Все?
— Что получше взяла! Да что у вас было-то? В одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи!
Надя согнала беса, готового к бою. Но и Клава догадалась, что может возникнуть серьезное осложнение. Давно была продана кожаная на меху куртка отца, выданная на аэродроме перед войной, старый «Зингер», завещанный тетей Маней, перебита посуда и куда-то исчезли Алешкины книги. Поэтому Клава поспешила заверить Надю:
— Да ты не думай! Мы дом освободим, мы так, временно, пока тебя не было. И дом сохранили, а то растащили бы, опомниться не успела бы, только держись!
Надя вышла в сад, но и там не нашла ничего радостного. После морозов в финскую войну отец посадил две яблони. Мать, любя отца, с особенной заботливостью ухаживала и оберегала их, как память о любимом, радуясь первым цветам и с детским восторгом срывая первое яблоко. Теперь Надя и следа их не обнаружила. Хотела спросить, да что толку? Знала, все равно наврет Клава с три короба. Вечером за тонкой перегородкой, которая стеной делила небольшой дом надвое, было слышно, как спорили и ругались Клава с мужем. Поджарый, лядащий мужичок визгливо возражал ей, в чем-то не соглашаясь. Дородная Клава, или, как е называли в округе, «Клаушка», до войны бойко торговала в «кооперативе» и пользовалась уважением малаховцев, всегда готова ответить, чего привезли, что давать будут, и почем. В войну Клав овдовела и оказалась с двумя детьми на руках. Но оставалась одинокой вдовой недолго. Вышла за инвалида и держала его в «черном теле».