мы оба бежали покупать газеты разных направлений и с жадностью следили за заседаниями суда, клонившимися к посрамлению компартии и исподличавшейся насквозь французской левой интеллигенции.
Хороша на процессе была француженка-учительница, жившая долгие годы, включая и при советском строе в России. В ходе дебатов ей случилось сказать, обращаясь к судье:
– При раскулачивании, – да вот Вы не знаете, что это было такое; позвольте, я Вам объясню…
На что судья ей ответил:
– Мы начинаем понимать, мадам!
Занятия для меня труда не представляли. Тут я выработал такой метод. Хотя в Институте было много комнат, но всё же стоял шум, разговоры, приходилось отвлекаться…
Так вот я брал перед экзаменом тетрадку с записью лекций или учебник, садился в метро, в часы, когда публики бывало мало, и ехал до конца линии, а потом обратно, читая что нужно. Этого и хватало.
Не без гордости могу упомянуть, что отец Алексей Князев, которому я сдавал первый экзамен, по библейской истории, сказал, что так хорошо ему еще никто не отвечал.
Обедать студенты ходили в социальный ресторан, где для бедных и учащихся цена была дешевая. Кормили нас там почему-то преимущественно китовым мясом! Ну и что же: оно было довольно вкусное.
Да и в те годы молодости аппетита хватало…
Пользуясь свободным временем, я активно сотрудничал с антикоммунистическими журналами, возникавшими тогда в Германии и Италии, установил связь с Высшим Монархическим Советом в Мюнхене, получил назначение его представителем на Францию, установил связь и с монархической организацией «Русские Революционные Силы», имевшей базу в Греции. Да об этом, уж если бы писать, то надо бы отдельно…
А вот стоит упомянуть, что, когда в Париж приехал член Высшего Монархического Совета Юрий Мейер[213], я разослал повестки знакомым мне монархистам, снял помещение и устроил собрание.
Вышло так, что я был председателем, а Игорь секретарем. Сошлось несколько десятков человек, – и с этого началось оживление монархического движения, которое до того было определенно в застое после войны. Хотя, положим, Евгений Амвросиевич Ефимовский героически издавал уже, – на пишущей машинке! – журнал «Русский Путь», в котором я состоял деятельным сотрудником.
Возвращаюсь к быту. Через некоторое время устроили в институте столовую для студентов. Что вышло для нас всех крайне неудачно… Право на социальный ресторан мы потеряли, а кормить стали из рук вон плохо, – главное мало!
Студенты стали роптать.
Ректор Института, епископ Кассиан Безобразов[214] собрал нас всех для вразумления и наставительно заявил:
– Если вы думаете, что вам в пост станут давать скоромное, то на это не надейтесь.
На что я, не выдержав, ему сказал:
– Тут, владыко, имеет место недоразумение. Речь не о скоромном, а о количестве. Одной картофелинки, например, это недостаточно. Вот сербы – молодые, еще рост не окончился, а за войну голода натерпелись. Что хорошего, если наживут туберкулез…
Рассказывали, будто заведующий столовой, которому епископ Кассиан доверял, копил деньги на отъезд в Америку и пользовался капиталом, предназначавшимся на питание, чтобы отложить в запас на расходы.
Кассиан вразумительного ответа не дал, но с тех пор меня прочно невзлюбил. Впрочем, были и другие причины. Про него говорили, что он масон. В частности, так считали сербы. Я то это слышал, но не говорил. Но Кассиан и другие почему-то такие подозрения приписывали именно мне.
Правда, я некоторое время был в переписке с Житковым, крупным антимасонским деятелем, жившим в Бельгии: но это я разумеется, хранил в тайне.
Да и сочувствовал я гораздо больше Синодальной Церкви, чем экзархату. Игорь тоже; однако, он это не только не афишировал, но никак вообще не упоминал, не подавая повода к придирке.
Главным же, почему мне пришлось уйти из института после второго курса, который закончил (и с неплохими отметками!), оказалось другое.
Меня пригласили на съезд Имперского Союза в Брюссель. Дело было летом, во время каникул, так что, казалось бы, препятствий и не было. Но я знал, что, если спрошу разрешения, мне решительно не дадут. Поэтому уехал так, предупредив студентов, чтобы сообщили.
Администрация раздула скандал, и мне пришлось уйти.
Напоследок, помню, разговор с Карташевым. А Карташев был близким другом Мельгунова, который меня рекомендовал, когда я поступал в институт.
Он мне сказал, что, мол, дело не столько в поездке, но мол вообще…
– У нас бывали крайне левые, вот, например, профессор Федотов. Но крайне правых… нет, крайне правых у нас никогда еще не было!
Поэтому я Игоря стал видеть редко. Иногда он меня посещал в отеле на улице де Ла Грот, где я поселился. Иногда я ездил к нему в гости в Версальский Корпус (где его мать заведовала медицинским пунктом). После же того как он стал священником и уехал в Лион, отношения надолго прервались.
Возобновились в форме переписки, когда он поселился в Леснинском монастыре, но видеться нам так больше и не удалось.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 5 мая 2007, № 2819, с. 5
На Острове Красоты
В брошюре «Парижские зарисовки» (Франкфурт-на-Майне, 2006) видный солидарист М. Славинский посвящает главу «Изгнанию на Корсику», куда были высланы иностранные антикоммунисты при приезде Хрущева во Францию в 1960 году.
Сам он туда не попал, но головка НТС действительно была отправлена, как он и пишет: «Среди них числились Л. О. Бек, А. П. Столыпин, В. И. Жестков[215], Г. А. Севостьянов, С. Г. Сибиряков и другие».
Не только нацмальчики оказались жертвами этих мер (как и вообще отнюдь не только русские, которых по его подсчету насчитывалось около 30). Могу удостоверить, что имелись и монархисты; в том числе я сам.
«Ранние, почти ночные аресты на частных квартирах осуществлялись двумя-тремя агентами полиции», – рассказывает Славинский.
Да, так оно и происходило. Я, помню, вернулся с работы (ночным сторожем) на рассвете, и едва успел войти, как в дверь постучали, и пара полицейских в штатском вежливо предложили мне собрать вещи недели на две и последовать за ними; сперва как оказалось в мэрию 15-го участка, а позже в госпиталь Божон, откуда нас на следующее утро отправили самолетом в различные места на большом средиземноморском острове; меня-то в городок Иль Русс близ Кальви, где оказались и перечисленные выше солидаристы. А кроме нас, там очутились довольно много венгерцев (участников недавней будапештской революции), ряд хорватов, три китайца, два албанца и, между прочим (всех-то не назовешь!) красный испанский генерал Валентин Гонсалес, по прозвищу Эль Кампесино[216]).
Это я упоминаю тех, с кем ближе сошелся; а с солидаристами я в разговоры не вступал (кроме, впрочем, Бека, нового, как я, эмигранта, тот бежал из СССР, а его брат, старый эмигрант, в это же время репатриировался на родину!).
Но вот дальше, – очевидно, с чужих слов, – Славинский плетет чушь.
«Вынужденное пребывание в сырых и холодных комнатах гостиниц в зимний период удручающе действовало на настроение ссыльных».
Какое