самоубийство!»
Вопрос, однако, как будет Миттеран управлять, когда половина Франции решительно против него (а считая воздержавшихся, еще и много больше).
Наоборот, партии Ле Пена, можно предсказать, ветер дует в паруса. Разочарование, которое охватит круги, поддерживающие Ширака (а отчасти даже и Барра) многих заставит примкнуть теперь к «Национальному Фронту», явно представляющему собою единственную твердую оппозицию социалистам.
Надо сказать, что обвинение в антисемитизме и в ксенофобии, бросаемые врагами против Ле Пена, лишены всякого основания; он сам их многократно и категорически опровергал. Для него дело сводится к патриотизму и к защите подлинных интересов Франции.
Что, похоже, особенно злит его противников, это непреклонное отрицание коммунизма, которое не стесняется выражать упрямый бретонец; как и его откровенно неприязненное отношение к СССР. Конечно, такие взгляды плохо согласуются со стандартными позициями левой французской интеллигенции. Но мы-то, русские антикоммунисты, можем им только сочувствовать.
Так или иначе, «Le Front National», за несколько последних лет удвоил число своих сторонников. Он уже превратился в политическую силу, с которою нельзя не считаться. А если так пойдет и дальше…
Со своей стороны, – пожелаем ему успеха!
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 28 мая 1988 года, № 1974, с. 1
Забытый эпизод (из истории парижской эмиграции)
Случилось, еще в самые мои первые годы в Париже, что меня привлекли ко сбору пожертвований в пользу Богословского Института. Что же, дело вроде бы было хорошее; хотя насчет юрисдикции, к которой Академия имени святого Сергия принадлежала, у меня и тогда копошились в голове кое-какие сомнения.
Отвели нам, сборщикам, каждому определенный участок (мой, помнится, был в 7-м округе города, в районе станции метро Эколь Милитер, Латур Мобург и Шам де Марс) и вручили список лиц, каковые были известны, как сочувствующие и способные откликнуться. Действительно, почти никто не отказывался, хотя размер взноса зависел от возможностей.
У меня в бумажке значился, в числе прочих, некто полковник М. Войдя в богатую квартиру, встретил я молодящуюся женщину лет за 40, и с ней у меня произошел такой диалог:
– Да, конечно… Но только, вы знаете, у вас там, в Институте, все очень правые, а я – советская дама.
– Мы пожертвования принимаем ото всех, вне зависимости от политических взглядов. Но всё же вы меня несколько удивляете. Ведь там, в СССР, происходят, похоже, довольно страшные вещи.
– Ах, это вы совсем ошибаетесь! Это потому, что вы, наверное, уже и родились-то за границей, воспитаны в эмиграции, и вот совсем оторвались от родины.
– Я-то, – думаю, – вчерашний выпускник Ленинградского университета! В эмиграции можно сказать, без году неделя…
– Да, да, вы оторвались от родины и не знаете, что там происходит! Были когда-то эксцессы, но теперь, уже давно, идет мирная, счастливая жизнь и совершается великое строительство.
Тут наш разговор прервался. Вернулся откуда-то хозяин, муж моей собеседницы, стройный, очень моложавый, элегантно одетый и гладко выбритый мужчина с выправкой военного и манерами светского человека.
Сразу поняв ситуацию, он стремительно подписал мне чек на крупную сумму, с любезной улыбкой проводил до выхода и закрыл за мною дверь. На этом всё могло бы и кончится.
Но нет. Было продолжение. Вскоре после того французское правительство решилось, наконец, на давно назревшую энергичную меру: расправиться с эмигрантскими совпатриотами. Те было уж совсем обнаглели: сформировали Союз советских граждан, стали издавать свою газету «Советский Гражданин» (помимо двух уже до того выходивших просоветских печатных органов, «Русские Новости» и «Честный Слон») с огромными портретами Сталина и Ленина, и принялись в ней вовсю громить прогнивший капиталистический строй Запада и пропагандировать коммунизм.
Теперь вот мы узнали из французской прессы, что Союз этот отныне запрещен, а его головка высылается в СССР. В перечне подлежавших отправке туда фигурировали, припоминаю, Булацель, Одинец, Любимов, прославившийся позже Кривошеин, и, среди прочих, полковник М.
Я особенно не удивился.
Удивиться пришлось потом.
Последовало сообщение, что по ходатайству парижской префектуры, из числа подлежавших высылке исключаются 2-3 человека. В частности, и полковник М.
Официально не разъяснялось, но всем стало известно, что эти лица исполняли роль осведомителей французской разведки; проникнув внутрь организации советских патриотов, они информировали полицию об их секретах.
Так что мой полковник М., – какие-бы причины его ни побудили к подобной работе, стоял, всё же, выходит, на стороне Добра, а не Зла, в той борьбе, которая шла (да она и по сейчас идет) между силами Тьмы и силами Света.
Поэтому не называю здесь его полного имени, хотя вряд ли он еще жив, чтобы как-нибудь не повредить ему или его потомкам, если таковые имеются.
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 6 марта 1993 года, № 2222, с. 2
Жив курилка! Письмо из Парижа
Всюду теперь говорят и пишут, что мол русская эмиграция вымирает, – уже вымерла, – исчезает, от нее ничего не осталось.
Слушаешь и веришь. И то сказать, ведь уж сколько лет она существует! И считать не хочется…
Только вот бывают случаи, что теория приходит в коллизию с практикой. Житейские наблюдения порою оказываются в противоречии с утверждениями прессы и литературы.
Пошел я на Пасху в Александро-Невский собор на улице Дарю в Париже.
Церковь большая, но вместить всех не может. Народ стоит на дворе, густой толпой; так тесно, что протолкаться вперед или назад почти невозможно. Мало того: вся прилегающая улица запружена публикой, – до самого русского ресторана напротив и книжного магазина Сияльского[203] чуть поодаль.
А возрастной состав собравшихся – самый разный. Старики и старухи, люди средних лет, много молодежи, есть и дети. Рядом со мною стояли две женщины с грудными младенцами…
Похоже, что сохранение русского Зарубежья запрограммировано еще на много лет вперед!
И надо отметить, что храм на Дарю, положим, самый значительный по размерам; но он есть лишь один из десяти или больше в городе.
Есть церкви юрисдикции Зарубежного Синода, Московской Патриархии, и другие Константинопольского Экзархата, как и собор на Дарю.
И все они, как правило, в этот вечер полны.
А у православных других национальностей, – румын, сербов, греков, – есть свои церкви, где они и собираются.
Так что это бесчисленное скопление, в каком я очутился, – это всё русская эмиграция разных призывов и ее потомство.
Конечно, эмиграция могла бы растаять или превратиться в нечто иное, в случае благоприятной эволюции событий в России. Часть бы вернулась на родину, другие стали бы российскими гражданами, живущими за границей.
Но увы! Вести, поступающие из нашего многострадального отечества, на данном этапе никак не навевают оптимизма…
Не имеем в виду материальных трудностей: они преходящи и второстепенны. Но вот усиление национал-большевизма наводит на самые худшие опасения.
Остается молиться: Да минует Россию чаша сия!
Возврат к коммунизму был бы самой страшной бедой и для нашей родины – и для всего мира…
«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 20 мая 1995 года, № 2336, с. 2
Новое хождение в Каноссу
Когда, сразу после Второй мировой войны группа русских эмигрантов отправилась на