И небо над станцией было все в вечерней заре, такой желчной, растревоженной, сырой, чрезвычайно неуютной, как будто ему и в высоте — нестерпимо и ближе к земле — чадно. От него лица у всех повосковели, лохматые осокори, взъерошенные ветром, имели вид тоскующий и несколько с горя пьяный, и грачи в них омерзительно неприятно орали, кружась около гнезд, непричесанно торчащих во все стороны, собранных кое-как, без любви к делу и месту, лишь бы поскорее нанести яиц, навысидеть грачат и разлететься.
VI
— Вы, наверно уж, занимаетесь магнетизмом?
— Почему? — спросил Матийцев, удивясь.
— У вас такие блестящие глаза… Ну, конечно же, вы магнетизер, — вы мне сказали: «Я займу верхнее место», — а я вам сказал: «Пожалуйста», — а сам всю дорогу об этом думал: «Войдет если кто в наше купе, я ему уступлю нижнее, а сам займу верхнее, потому что там спокойнее и можно уснуть…» Но вы на меня посмотрели блестящими глазами, и я все свое забыл, а ваше исполнил. Значит, ваша воля сильнее моей.
— Конечно, сильнее, — сказал Матийцев.
Тот, кто говорил с ним, был низкого роста и коренастый, лет сорока, рябоватый, белобрысый, с красной лысиной на темени, с лицом вообще простонародным, но неспокойным, и глаза у него тоже блестели, и на белках были красные жилки; может быть, он тоже не спал перед этим несколько ночей.
— Вы сказали: «Конечно», — значит, я не ошибся!.. Вот видите, как я знаю людей… У вас подушки нет, — положите вот валик; садитесь, посидите пока. Да, замечательно!.. У простых, обыкновенных людей не бывает таких глаз… проницательных…
Кто-то третий в купе спал или готовился спать, обернувшись к ним спиною; на верхнем месте, напротив, лежала чья-то разобранная постель, свечка в фонаре светила тускло, и сосед Матийцева, точно притянутый, смотрел совсем близко ему в глаза. «Что он такой странный?» — думал Матийцев.
— Вот я у вас и попрошу совета, а если вы не дадите, то, значит, никто не даст. История моя такого рода. Я, видите ли, дорожный машинист, еду по служебному билету, — и еду я тоже в Ростов просить начальство насчет перевода. Я, заметьте, семейный человек, даже лучше сказать, многосемейный: семь душ детей, два последних — близнецы, а соперник мой — он одинокий брюнет, глаза с поволокой, а волосы хоть и жидкие, все-таки хорошие, кудрявые, только с начальством он никак не может ладить… А мне втемяшилось в голову: город, в котором он служил (не буду его называть, чтобы не путать лишнего), — вот, значит, город этот лучше моего, есть полная гимназия, чтобы детей учить, продукты дешевле… Прошу перевода. Перевели нас — один на место другого. И что ж вы думаете? — Конечно, красивым людям все удается… Ему удалось, а мне нет… Ему открылись добавочные штаты — понимаете — больше жалованья (а зачем ему? — ведь холостой), — а я на то же жалованье в большой город. Плата в гимназию здесь сто рублей, а у нас было пятьдесят — при семи человеках это что значит? Продукты не дешевле, а даже, напротив, дороже… И только перевели нас — в тот же год полная гимназия и у нас открылась!.. Что вышло-то! Вот еду хлопотать, чтобы опять переместили взаимно один на место другого… а?
И, понизив голос так, что за стуком поезда еле было слышно, совсем приблизив к нему круглую голову, положив осторожно руку на его колено и впившись глазами в его глаза, он спросил:
— Удастся мне это?
— Не знаю, — ответил Матийцев.
— Ка-ак?.. Вы посмотрите на меня внимательно, — тут он вскочил, отдернул получше занавесочку фонаря и стал перед Матийцевым, опустив покорно руки. — Не забудьте того, что у меня шанс: он одинокий, гордый поэтому, с начальством ладить не умеет, я же…
— Удастся, — сказал твердо Матийцев, не улыбнувшись даже.
— Вот!.. — Машинист облегченно вздохнул и стал вдруг трясти его руки. — Вы меня возродили!.. Как увидел я давеча ваши блестящие глаза, думаю: вот! Это — встреча! Воскрес духом… Конечно, удастся! Начальство меня знает: службы — пятнадцать лет… Ведь они должны ценить это, хоть я и невысокого положения человек… А тому, сопернику моему, совершенно безразлично… спасибо вам… Вы для меня много сделали. Это факт.
И Матийцеву странно было ощущать его осторожные пальцы, благодарно гладящие зачем-то его колено, и почему-то стыдно было немного, что колено у него худое, с выдающимися мослаками (колено, которое завтра умрет). А машинист, ерзая беспокойно и поднося к его глазам свои, завел скачущий, беспорядочный, захолустный разговор о предчувствиях и снах, о воспоминаниях из какой-то прошлой жизни, которая будто бы должна быть у всех, о чудесных случайностях, обо всем том, чего нет ни в каких точных науках, но во что так хочется верить человеку, особенно если сидит он много лет в маленьком городишке, получает маленькое жалованье и считает себя обиженным судьбой.
Пришел тот, чья постель была наверху, — его как следует не разглядел Матийцев, — не торопясь разделся, хотел было почитать при свете газету, пошуршал, пошуршал ею, вздохнул, что нет электричества, и улегся спать.
И уже несколько станций проехали, а машинист все решал какие-то свои вопросы, поминутно обращаясь к Матийцеву. Иногда Матийцев вставлял скупые слова — так неотступен был машинист, а иногда ловил себя на том, что его занимает даже эта беседа, как занимает иногда взрослого беседа с детьми. Только то, что он уже не только гладил, а обхватил даже его колени, совсем не понравилось Матийцеву.
— Что это вы за меня так ухватились? — сказал он наконец. — Так человек за человека хватается в последние минуты только, когда, например, тонет.
— Я и тону!.. Вы что же думаете? Я, конечно, тону, потому я за вас и ухватился… Это мне бог вас послал!.. — подхватил машинист, но руку с колена все-таки снял и обеими уже руками затыкал в воздух еще оживленнее.
— Ведь бог не почил от дел своих в седьмой день, — это неправильно… Он не почил, и изменения происходят постоянно, мы их только не замечаем… Не так ли?
— Мудрец древний сказал на эту тему: нельзя искупаться дважды в одной и той же реке, — скучно вставил Матийцев.
— В одной и той же реке действительно нельзя, в реке вода текущая, — подхватил машинист, — а в пруде можно, в пруде сколько угодно, — там вода стоит… А вот что лучше скажите, что я слыхал недавно… Как простой человек стрелочник рассказывал, так по его и я буду… Будто царь Соломон заказал перстень золотых дел мастеру с вырезной надписью — изречением таким мудрым, чтобы смотреть на него — ведь перстень всегда при себе, на руке, и вот… в радости не очень радоваться, а в горе не очень скорбеть… Перстень, конечно, не особенно большой, что на нем вырежешь? Золотой мастер думал, думал и вот вырезал три буквы: сы, ны, мы… Как стрелочник рассказывал, так и я вам по его… Что же это за буквы? Соломон спросил мастера этого. Тот объясняет: «Вот это мое изречение и есть: „Се на свете минается“. Замечаете? — смысл в этом анекдоте такой же, как в вашей „реке“… Мудрецов, вышло, двое, а сказали одно и то же… Значит, смысл вообще один. Или я по необразованности своей сделал такой вывод?»
А Матийцев, думая о своем, сказал:
— Древние начинали понимать предел сил только к концу своей жизни, теперь раньше старятся и раньше это понимают.
— Верно!.. Вот верно! — машинист задвигал руками. — Я как-то племяннику своему Вите (он сын чиновника, — сестра моя замужем за чиновником казначейства) говорю: «Ты, Витька, уж большой… Тебе сколько лет?» — «Пять», говорит. «Ого, брат, тебе еще чертову пропасть лет осталось на свете жить!» — «Ну, говорит, какую пропасть!.. Лет сорок или пятьдесят проживу да помру». — «Что-о?..» Знаете, он меня испугал даже!.. Ведь клопенок: пять лет всего. «Да ты, говорю, может, двести лет проживешь, — почем ты знаешь?» — «Ну-у, говорит, двести лет это только в старину люди жили, — теперь не живут». Испугал меня; смотрю на него, что же это? — пять лет всего на свете жил, а уж конец своей жизни видит? «Да я, кричу, в твои годы думал, что смерти никакой и нет, чертенок ты этакий, а ты что тут?» Да и на сестру свою накинулся потом: как смеешь его к мыслям таким приучать?.. Не так ли? Не правда ли?.. Прямо я бы изувечить за это мог!
— Двести лет жить, это очень много, и это чрезвычайно скучно… и это — совершенно лишнее, — сказал Матийцев.
И так как машинист только отшатнулся и глаза открыл и расставил руки, но ничего не возразил, не понимая, то Матийцев объяснил:
— В физике есть такой закон: каждое тело в воде весит меньше ровно настолько…
— Знаю!.. По улице бежал голый и кричал: «Нашел!..» Грек Архимед!
— Ну вот… Образно говоря: все, что попадает в человеческий мозг, становится легче именно настолько, сколько весит вытесненный им мозг… Земной шар, например, изучен достаточно, и насколько он изучен, настолько же он и усох… и так во всем… Что же вы будете с двумястами лет делать?