Остается только во весь голос потребовать, чтобы мне возвратили звание романиста! Когда театральная критика говорит о начинающем драматурге: «Он пишет романы», — то этим уже все сказано. Под ее пером это означает, что авторы романов не способны писать для театра. Но подобное презрение со стороны театральных критиков я считаю странным. Ведь те, кто писал романы, создали литературную славу нашего века, и если кто-либо из них вознамерится применить свое дарование в театре, то критике следовало бы лишь всемерно поощрять его. Разумеется, если бы театр нашего времени был овеян славой; если бы поставленные в нем пьесы были шедеврами; если бы драматурги сообщали тому искусству, которое они представляют, весь желаемый блеск; и, наконец, если бы наш театр не требовал возрождения, — тогда я понял бы, почему нас отталкивают. Но на театральных подмостках царит пустота! И каковы бы ни были наши неудачи, они не идут ни в какое сравнение с теми, которые постигают профессиональных драматургов! Нам все равно не удалось бы уронить театр ниже того уровня, до которого он пал ныне. Но в таком случае почему же не позволить нам производить наши опыты? В целом мы хотим лишь, чтобы театр сделался значительнее. Мы пытаемся влить в него свежую кровь, дать ему правильный язык, научить его стремиться к правде. Авторы романов, литературные властители дум эпохи, оказывают честь нашему опошлившемуся театру, снисходя до него.
Повторяю, то, что произошло со мной, не единичное явление. Я говорил здесь от имени целой группы писателей. Я отнюдь не воображаю, будто моя скромная персона могла вызвать такой гнев! Я оказался козлом отпущения — вот и все! В моем лице нанесли удар идее, а не человеку. Критика обнаружила появление деятельной группы литераторов, которая в конечном счете возьмет верх. Критика не признает этой группы, отрицает ее; ибо стоит критике признать за нею талант — и критика пропала! Ей придется принять идею жизненной правды, которую несет с собой эта группа, а следовательно, изменить все свои критерии. Повторяю: казнили не мою пьесу, а формулу натурализма, на которой она основана. У критики было предвзятое мнение, и доказательством тому служат отзывы о премьере: ни один из критиков не признался в том, что «Наследникам Рабурдена» много аплодировали. В связи с этим я могу привести умные слова, сказанные мне одним знаменитым писателем при выходе из театра. Прощаясь, он заявил: «Завтра вы окажетесь великим прозаиком». И в самом деле, на следующий день люди, которые на протяжении десятилетия отказывали мне в таланте, стали превозносить мои романы, стремясь изничтожить мою пьесу. Приведу также слова — на сей раз устрашающие, — произнесенные неким закоренелым романтиком, возглавлявшим одну распространенную газету, которую он превратил в политическую и литературную лавочку; он без зазрения совести науськивал на меня своего театрального критика, твердя во всеуслышанье: «Он слишком талантлив, а потому опасен; надобно его попридержать!» В моей пьесе, направленной против человеческой низости, не найти ничего подлее и кровожаднее этих слов.
Впрочем, разве успех имел бы какое-нибудь значение? Ныне успех меньше, чем когда-либо, служит доказательством достоинств произведения. Однако меня растрогало одно обстоятельство. Как-то воскресным вечером я очутился в театральном зале, заполненном простонародной публикой праздничных дней. Собрался весь квартал Сен-Жак. На протяжении всех трех актов раздавался безудержный хохот. Он сопровождал каждое слово, ничто не оставалось не замеченным публикой, этим большим ребенком, для которого, казалось, и была создана моя пьеса — примитивная и наивная в своей тенденциозности. Резкость и выпуклость образов восхищала зрителей, простота приемов сближала их с действующими лицами. Признаться ли? Впервые в жизни я испытал чувство гордости.
В заключение этой статьи я хочу поблагодарить г-на Камиля Ваншенка за его смелое гостеприимство. Мало есть директоров театров, которые решились бы поставить мою пьесу. Для того, чтобы пойти на подобный риск, надо обладать литературным вкусом, быть охотником до споров, неутомимым искателем нового. Хочу также поблагодарить артистов, вложивших столько таланта и доброй воли в исполнение моей пьесы. И особенной благодарностью я обязан мадемуазель Рейнер, чей тонкий юмор неизменно спасал опасные места пьесы в вечер премьеры. С бесконечной грацией она сумела сыграть роль Шарлотты; у нее это была не дерзкая классическая субретка, Дорина, а девочка, какой она представлялась мне, — полукрестьянка, полубарышня, шаловливая, живая, легкая, воздушная. Что касается г-на Мерсье, то он с лукавым добродушием весьма удачно исполнил трудную роль самого Рабурдена, всю сотканную из нюансов; его сценический опыт и уважение, которым он пользуется у зрителей, немало способствовали успеху пьесы.
Итак, приключение окончено. Некий драматург, хорошо знающий свою публику, сказал мне: «Будьте счастливы уже одним тем, что вашу пьесу удалось доиграть до конца. Еще пять лет тому назад публика ни за что не согласилась бы выслушать столько истин за один присест». Поэтому я считаю себя очень счастливым, если я и в самом деле не злоупотребил долготерпением публики. Мне остается только ответить одному критику, — впрочем, вполне доброжелательному, — который, сравнивая «Терезу Ракен» и «Наследников Рабурдена», сказал в заключение, что вторая из этих пьес оказалась шагом назад; а я заявляю ему, что в моем возрасте и на нынешнем этапе моего творчества у меня не может быть шагов назад: я могу шагать в любом направлении — вправо, влево, куда мне только покажется интересным.
Теперь я складываю в один объемистый пакет все статьи, напечатанные по поводу «Наследников Рабурдена». Я перевяжу пакет шнурком и унесу его на чердак. Из этого пакета, полного оскорблений, я не могу извлечь никакой пользы. Возможно, позднее мне будет любопытно порыться в нем. А теперь мне остается только умыть руки. Я привык к тому, что мои труды не скоро вознаграждаются. Уже десять лет я публикую романы, швыряю их туда, в толпу, не прислушиваясь к шуму, с которым они падают. Когда наберется достаточно, прохожим придется остановиться. Ныне я обнаружил, что та же борьба происходит в театре. Пьесу мою изничтожили, отвергли, утопили под улюлюканье современной театральной критики. Но это не имеет значения. Я запираю дверь на ключ и снова, в одиночестве, предаюсь своему труду.
1 декабря 1874 года.
Перевод Е. Полонской
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
РАБУРДЕН.
ЛЕДУ.
ШАПЮЗО.
ШАРЛОТТА.
ДОКТОР МУРГ.
Г-жа ФИКЕ.
ДОМИНИК.
Г-жа ВОССАР.
ИСААК.
ЭЖЕНИ.
Действие происходит в Санлисе.
Мизансцена указывается со стороны зрительного зала. Первое из перечисляемых действующих лиц находится по левую руку от зрителя.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Мещанская столовая в провинциальном городке. В глубине, через широкую застекленную дверь, виден сад, окруженный высоким забором. В левом углу изразцовая печка, рядом с ней круглый столик. Направо, у стены, буфет с полочками. Слева, на заднем плане, дверь в спальню Рабурдена; на переднем плане вделанный в стену несгораемый шкаф. Направо, на заднем плане, дверь, которая ведет в кухню. Посредине комнаты круглый стол; у стола кресло, обращенное к зрителям; налево от него стул; направо плетеный диван с двумя вышитыми по канве подушками; небольшая жардиньерка на одной ножке стоит рядом с несгораемым шкафом; на стене у буфета висит барометр, на буфете — погребец для вин, поднос, кубок, чашки и другая посуда; рядом с печкой несколько стульев, один из них с инкрустацией; справа стенные часы с кукушкой.
Десять часов утра, весна.
ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ Шарлотта, Рабурден.
Рабурден. Значит, касса пуста? Ты уверена в этом, Шарлотта?
Шарлотта (стоя у открытого несгораемого шкафа). Пуста, крестный, совершенно пуста. (Отходит направо.)
Рабурден сам заглядывает в несгораемый шкаф.
Рабурден. Очень странно.
Шарлотта. Чему вы удивляетесь? Что денег нет?.. (Смеется.) Ну и чудак же вы, крестный! Нечасто водятся деньги в вашем несгораемом шкафу.
Оба идут на авансцену.
Рабурден. Нечего смеяться, Шарлотта… Я непременно должен уплатить ростовщику Исааку по старому счету — за шкаф в стиле Людовика Тринадцатого, который он мне продал.
Шарлотта. Подождет. Чего ему беспокоиться за свои деньги?.. Только скажите, — выйду на улицу и притащу вам весь город в своей корзинке. Еще бы! Вы же богач! Шутка сказать: господин Рабурден, бывший торговец сукнами, владелец известнейшей фирмы «Гран-Сен-Мартен» на рыночной площади. «Черт возьми! Теперь, когда он закрыл свое дело, у него ренты не меньше, чем десять тысяч франков!..» Вот ведь простаки! Они и не подозревают, что несгораемый шкаф пуст.