Сперва он потрогал пальцами одну фасолину, затем другую, вспоминая, как он бросал в игре кости — всегда быстро. Такой прием, считал он, помогал ему не связывать удачу с цифрами на кости.
Он взял боб и вытащил из кувшина руку, а когда солдат снял с него повязку, не мог заставить себя сразу же открыть глаза. Он протянул руку с бобом на ладони, и все прежде него увидели, что он белого цвета. Рой побледнел при виде белой фасолины на ладони Гаса.
— Знаю, что ждет меня, — тихо произнес он, будто разговаривая сам с собой.
Тем не менее пока ему завязывали глаза и пока он тащил последний черный боб, он вел себя спокойно; затем твердым шагом пошел к рейнджерам, которым выпал жребий умереть, и встал рядом с ними.
Гас зашагал в другом направлении и присоединился к Каллу.
— Не надо тебе было так долго дожидаться, — шепнул ему Калл.
— Ты тащил первым, но тебя никто к этому не подталкивал, — заметил Гас, все еще обижаясь на друга. — Когда ты пошел, в кувшине было пять черных фасолин, а когда я — только одна. Считаю, что я помог увеличить твои шансы.
— Будь у меня оружие, я не стоял бы сейчас здесь, — проговорил Калл, когда всех пятерых обреченных их товарищей вели к стене, где уже давно стояла расстрельная команда.
Тот же самый солдат, который завязывал им глаза, когда они тащили из кувшина бобы, понес пять повязок к тем, кому не повезло, и стал снова завязывать всем глаза, всем, кроме Длинноногого Уэллейса, чья голова опять оказалась слишком большой и концы повязки не стягивались.
Раздражаясь от такого недоразумения, майор Ларош крикнул что-то одному из солдат, стоящих позади судьи, и тот побежал в здание в сопровождении закутанной в покрывала фигуры. Минуту спустя солдат вернулся с большим куском материи для изготовления длинной повязки.
— Месье Уэллейс, — проговорил майор Ларош, — прошу прошения. Понимаю, что в такой ситуации человек не может долго ждать.
— Да бросьте вы, майор. Стоит ли об этом беспокоиться, — сказал в ответ Длинноногий. — Я видел немало людей, умирающих с широко открытыми глазами. Думаю, и я тоже так смогу, если уж пришлось погибать.
К тем, кто был обречен на смерть, подвели рейнджеров, вытащивших белые бобы, и разрешили обменяться последними прощальными словами, но они мало что сказали. Длинноногий протянул Брогноли шепотку табаку, позаимствованного у кого-то, пока они ехали в телеге. Джо Тернер дрожал, но когда Калл протянул ему руку на прощание, все же пожал ее довольно твердо.
— Матти, ну как, вспомнила песню? — спросил Длинноногий. — Полагаю, какой-нибудь псалом подошел бы в самый раз. Сам я не помню ни единого, но моя мать и ее сестры, те знали их множество.
У Матильды стоял комок в горле — говорить она не могла. Пятерых ребят из десяти сейчас расстреляют — очень скоро их не будет на этом свете, доблестных и милых ребят, с которыми она вместе выехала в экспедицию из Остина.
Так же, как и она, Гас словно проглотил язык. Он посмотрел на Длинноногого, на Роя, Джо, Дона и Пита и не мог вымолвить ни слова. Он лишь пожал им руки. Поскольку они были в ножных кандалах, майор Ларош решил, что руки им можно не связывать. Пятерка, которой сохранили жизнь, стояла какое-то время перед обреченными на смерть, ожидая, что те, может, захотят что-то передать своим родным и близким или же обменяться с ними прощальными словами, но пятеро мужчин, уже с повязками на глазах, хранили молчание. Пит задрал лицо к небесам, как он это сделал, когда тащил фасолину.
— Прощайте, ребята, — произнес Длинноногий. — Не пейте попусту воду по пути к дому. Помните, что здесь безводная пустыня.
После этого пятерку, вытащившую белые бобы, отвели назад. Толстый судья встал с кресла и произнес речь. Она была длинной и на испанском языке — никто из техасцев ничего в ней и не понял. Да никто и не старался понять. Их друзья стояли спиной к стене, с повязками на глазах. Судья закончил речь, майор Ларош подал команду — расстрельный взвод взял мушкеты на прицел.
Майор Ларош кивнул головой — солдаты выстрелили. Тела техасцев соскользнули вниз по стене. Дольше всех стоял Длинноногий Уэллейс, но и он вскоре пополз вниз по стене и, наклонившись, упал. Он лежал, уронив голову — свою большую голову, для которой оказалась мала повязка, — на ноги заики Джо Тернера.
Калл чувствовал глухую ненависть к мексиканцам, которые уже сгубили многих его друзей, а здесь только что расстреляли пятерых из них прямо на глазах их боевых товарищей. Гас ощущал себя так, словно у него гора свалилась с плеч, — если бы он не поспешил и не вытащил ту самую белую фасолину, которая все же досталась ему, то сейчас наверняка валялся бы вместе с мертвыми. Брогноли, голова у которого так и не перестала дергаться, машинально жевал табак, переданный ему Длинноногим. Когда тот упал, Брогноли почувствовал, как у него внутри все передернулось, как и его дергающаяся голова. Голос у него пропал, он не мог говорить про смерть людей, которая, в конечном итоге, стала для него самым обыденным явлением.
Мексиканцы вкатили во двор ту же самую телегу с тем же самым черным волом в упряжке и уже собрались кидать в нее трупы расстрелянных, как вдруг, к всеобщему удивлению, с балкона, нависающего над двором, раздалось пение. Голос был высокий, приятный, чистый и довольно сильный — он свободно лился над обширным двором и достигал, как подумал Гас, даже берегов Рио-Гранде.
Все находящиеся во дворе стояли и слушали, как завороженные. Судья, уже намеревавшийся садиться в карету, тоже задержался и слушал Майор Ларош посмотрел наверх, как и все солдаты. Пение было без слов, лишь одни звуки — высокие и вибрирующие. Матильда перестала плакать — она все пыталась припомнить какой-нибудь псалом и спеть его для Длинноногого Уэллейса, но невидимая женщина уже запела его для него и других убитых голосом неизмеримо более богатым, чем ее.
Звуки лились с балкона, где стояла женщина в черном. Это она отпевала мертвых мужчин; она пела и пела с такой страстной властностью, что даже судья не посмел идти в карету, пока она не закончила. Звуки взмывали вверх и падали вниз, словно порхающие птицы; они наводили на слушателей такую глубокую печаль, что Калл плакал, не скрывая слез, и даже майор Ларош смахнул катившуюся из глаз слезу.
Гас был ошеломлен. Он и сам любил петь и частенько голосил что-то несуразное, когда бывал пьян. Но то, что он слышал сейчас, когда тела его убитых товарищей собирались грузить на телегу, не было похоже на пение, когда-либо слышанное им и, видимо, такого он больше никогда не услышит.
Поющая дама держалась за перила на балконе. Она закончила пение на нотах, упавших глубоко вниз — они несли с собой печаль, но печаль больше не по умершим, а скорее по живущим мужчинам и женщинам. Те, кто слышал, как поднимаются и падают звуки ее голоса, вспоминали о своих надеждах, зародившихся, но, увы, умерших, о своих обещаниях, данных, но так и не осуществленных. Гас заплакал, он не знал почему, но остановиться не мог все то время, пока лилась песня.