— И не нашли?
— Нет.
Здзих вдруг посерьезнел:
— Антоничика взяли…
Оба замолчали. Это было серьезное предостережение, даже угроза. Каждого так могут схватить. Особенно сейчас, когда Антоничик находится в лапах гитлеровцев.
Товарищи доверяли ему, тут и говорить нечего было о доверии. Легко мудрствовать, когда тебе самому не грозит опасность. Нужно пройти испытание — одно из таких, какие устраивали гестаповцы, чтобы вернее оценить себя.
Антоничик остался твердым до конца. Несколько дней спустя его расстреляли в Покшивнице под Опатувом.
Это была первая потеря в их группе. Очень близкий человек погиб на их глазах. До этого они не понимали, что значит потерять друга. В сердцах запеклась ненависть. Теперь уже никто не отважился бы назвать их детьми.
Это были однообразные дни. Старшие подбрасывали им работу: печатать на машинке листовки. Однако для их ненависти этого было до смешного мало. Они жаждали значительно большего.
Когда Здзих напоминал старшим о партизанах, ему отвечали молчанием, но в этом молчании было согласие. Другого выхода, собственно, и не было. Понимало это и командование.
Однажды к Здзиху забежал Стефек:
— Был у меня Петрушка.
— Ну и что из этого?
— Просил связи с лесом.
— Опять?
— Опять.
— Настырный!
Стефек испытующе посмотрел в глаза другу.
— Здзих, ты притворяешься или правда ничего не понимаешь? Тогда, помнишь, в ту ночь, когда у всех была проверка, ее не было только у Петрушки.
— Везет парню…
Стефек беспомощно развел руки.
— Ты слепой, Здзих, или как тебя прикажешь понимать?
— Не знаю, о чем ты толкуешь?
— Да ведь это же Петрушка, только он, и больше никто не мог нас засыпать.
Свершилось! Здзих не хотел заражать товарищей своей подозрительностью, которая угнетала его после памятного разговора с отцом, не хотел им ничего подсказывать, внушать. Пусть смотрят, слушают. Если придут к тем же выводам, что и он, значит, правда…
Итак, свершилось. Ни отец, ни он, никто из их группы не ошибался.
Здзих вздохнул глубоко и тяжело. А если… если все же окажется, что это было лишь фатальное стечение обстоятельств? Если из всех отягощающих вину фактов окажется хоть один, который вызовет сомнение? Что тогда? Как тогда посмеют они смотреть друг другу в глаза?
— Хорошо, Стефек, я займусь этим, — сказал Здзих, прощаясь с другом.
Несколько дней после этого Здзих был молчалив, недоступен, замкнут. Часто выходил из дому, не встречался ни с кем, не разговаривал. В глубине души у него еще тлела слабая искорка надежды, что все это неправда, что ошибаются все. Он хотел эту искорку раздуть в пламя. Искал фактов, которые говорили бы в защиту Петрушки.
Спустя несколько дней он вернулся с прогулки бледный и подавленный и закрылся с отцом в комнате. Оба разговаривали до ночи. На следующий день отец встретился с товарищами. Вместе обсудили положение. Здзих ждал, нервничая, волнуясь, словно приговор должен быть вынесен ему. Он думал о своих товарищах. Когда-то они все вместе составляли единую, солидарную группу. Они не пытались различать отдельные индивидуальности, не оценивали, кто на что способен. И вот мир вдруг сделался таким сложным, трудным для понимания, полным неожиданностей. Сознание этого пришло так внезапно. Они не знали, что именно так наступает зрелость.
Отец вошел серьезный и мрачный:
— Надо быть сильным, Здзих…
Этого было достаточно. Он все понял.
— Я… я с-сильный… — Нижняя губа у него дрожала.
Он вышел к Стефеку. Тот посмотрел на его бледное, посеревшее лицо, крепко сжатые губы.
— Иди к Петрушке, — начал Здзих, — скажи, что дадим ему связь с лесом. Сегодня вечером…
— Куда ему прийти?
Здзих помолчал с минуту.
— На Долы-Енджеёвски, — решил он. Именно там, на Долах-Енджеёвских, они когда-то давали клятву… — Его там будут ждать.
— Не знаешь кто?
— Н-не знаю. Старшие решат…
Стефек не спрашивал больше ни о чем, и Здзих был благодарен ему за это.
В этот день поздно вечером Здзих забился в темную комнату, оцепеневший, неподвижный. Его оставили в покое. Он очень нуждался в этом, и все понимали его состояние. Отец, выждав достаточное время, решился войти. Здзих сидел у окна. В голубоватом ночном свете, который проникал через окно, его лицо выглядело еще бледнее.
— Здзих…
Он даже не шевельнулся. Руками сдавил разгоряченный лоб, дышал тяжело, как в жару. Смотрел каменным, неподвижным взглядом прямо перед собой, в ночь.
— Здзих…
Отец нежно дотронулся до его лица. Парень прижался щекой к теплой руке, наклонил голову, и вдруг несдерживаемое, громкое рыдание вырвалось из его груди. Все его тело содрогнулось от плача. Он кулаками закрывал глаза, плакал громко, как дитя.
Отец обнял его, прижал к себе.
— Ну вот видишь, — сказал он тихо, ласково, — видишь, а говорил, что сильный…
Борьба
Встречи в лесу
Упругая ветка куста мелькнула перед глазами и сильно хлестнула по щеке. Юрек отвел ее одной рукой и, осторожно придерживая вторую, протиснулся сквозь густые заросли.
Шли так уже около часа. Впереди шагал Здзих. За эти несколько месяцев, со времени, когда он исчез из Людвикува, он повзрослел. Несмотря на дружеские отношения, Юрек постоянно испытывал к Здзиху уважение, которое обычно оказывается командиру, хотя Здзих и не претендовал на это. Сам факт его пребывания в партизанах был достаточен для того, чтобы давнее уважение вызывало тщательно скрываемые зависть и восхищение. Рана, которую получил Здзих в стычке с немцами, хотя и вынудила его к временному бездействию, но создала ему дополнительный авторитет.
Юрек часто засиживался с ним в укрытии. Разговорам не было конца. Юрек был уверен, что в этих беседах Здзих немного преувеличивал свою роль, но и допускал, что это могло быть чистой правдой. Результат этих бесед для Юрека был только один: без него Здзих в лес не вернется.
Мать Юрека также почти смирилась с этой мыслью.
— Пусть идет, если его там возьмут, — доверительно сказала она Тетке.
Однако она по-прежнему оставалась неприветливой и резкой. Искоса поглядывала на сына, следила, как он мечется по дому, задыхаясь в четырех стенах. Юрек пытался сломить ее сопротивление, но мать оставалась по-прежнему твердой и неуступчивой, терпеливо сносила его «домашний саботаж», прекрасно понимая, на что он направлен.
Юреку не уступила, а перед Здзихом капитулировала.
— Идите уж, идите вместе, если вам так не терпится… — решила она однажды.
Что дать сыну в дорогу, она не знала. Во Франции она неоднократно провожала его в летние лагеря, но там все выглядело просто. Летний лагерь, это не партизанский лагерь в лесу.
Мать дала Юреку поношенную одежду дяди, смену белья, хорошие «воскресные» ботинки, которые она долго рассматривала, перекладывая из руки в руку.
— Береги их, не износи вконец.
Здзих усмехнулся и подмигнул Юреку: «Через месяц только один верх останется».
— Положи это все в мой сак, — сказал Юрек, видя, что мать не знает, куда положить половину буханки ржаного хлеба.
— Что такое «сак»? — спросил Здзих.
— Вещевой мешок, с которым я ездил в летние лагеря во Франции. Уразумел?
— Понял.
— Ну, теперь у тебя есть все, — вздохнула мать и еще раз оглядела комнату, как бы проверяя, не забыла ли она что-нибудь важное. Когда они остановились у порога, она взглянула на сына, и ее веки подозрительно вздрогнули. Она отвернула лицо и звучно вытерла нос фартуком.
— Смотри пиши… — сказала она.
Писать было неоткуда, да и как? Но это она поняла слишком поздно.
Сразу же за Островцом они пошли быстро и не останавливаясь. Здзих, как он говорил, имел условленное место и ни за что не хотел туда опоздать. Юрек шел неумело и со стороны выглядел неуклюжим. Здзих же в своем темном пиджаке и гольфах выглядел человеком, идущим на прогулку. Они шли на восток, в Бодзехувский лес.
Как только сошли с дороги в лесные заросли, Юрек широко раскрыл глаза, огляделся по сторонам. Он представлял себе, что сразу же на краю леса они наткнутся на партизанский лагерь. Здзих, однако, продолжал идти вперед, не оглядываясь.
— Где они? — нетерпеливо спрашивал Юрек.
— Не беспокойся. Найдем, — отвечал Здзих.
Деревья в лесу стояли еще голые, но мартовское солнце уже пригревало зеленую травку, которая в скрытых от ветра местах высовывалась из-под земли. В разбуженных деревьях уже началось движение соков, почки на ветках набухли.
— Здзих… а оружие дадут?
— Наверно, дадут!
Мох был еще сырой от недавнего снега. Ноги погружались в него глубоко, как в ковер. Можно было так идти и идти без конца.