В одно и то же время князь и княгиня приняли монашество. Петр в мужском Спасском монастыре наречен был новым именем Давид, а Феврония в женском Успенском монастыре — Евфросиньей.
Никто не знает, какие духовные подвиги совершили Давид и Евфросинья в монастыре, но известно, что здесь, в одиночестве, особенно жестоко нападают злые бесы на святых и искушают их день и ночь неотступно. Если живущие в миру борются с бесами, как с ягнятами, то монахи бьются с ними, как с тиграми и леопардами.
Так и жили они, не видя друг друга, и вот однажды, в теплый июньский день, когда воздух на монастырском дворе густо пропитался медовым запахом цветов, блаженная Евфросинья сидела в своей узкой, прохладной келье и вышивала лики святых на покрывале для храма Пречистой Богородицы.
В дверь постучали, и в келью ступил молодой встревоженный монах.
![]()
— Сестра Евфросинья, — сказал он, — послан я от брата твоего во Христе Давида. Велел передать тебе, что пришло время кончины его, но ждет тебя, чтобы вместе отойти к Богу.
— Не могу сейчас с ним идти, — тихо ответила Евфросинья, — пусть подождет, пока дошью воздух[20]. Как дошью, так и буду к нему.
Бледный, похудевший князь выслушал посланца и с трудом сказал:
— Иди скоро к возлюбленной сестре моей… Пусть придет проститься ко мне… Уже отхожу от жизни этой.
Торопливо вбежал инок к Февронии.
— О сестра Евфросинья! Чего ради медлишь? Князь Петр кончается и молит тебя проститься с ним.
— Пойди, брате, умоли подождать его малую минуту часа, — не прерывая работы, сказала старая монахиня. — Не много осталось дошить мне, одну стезицу.
Вернулся инок и застал князя чуть живого.
— Скажи моей Февронии, — еле слышно сказал умирающий, — уже не жду ее…
Плача, вбежал бедный посланник к Февронии.
— О госпожа княгиня! Князь наш Петр преставился с миром и отошел к Господу в вечный покой.
Побледневшая как снег княгиня встала, подняла глаза на Богородицу и трижды перекрестилась. Потом провела рукой по неоконченному шитью, воткнула иглу в воздух, замотала вокруг нее нитку и тихо отошла к Богу…
И понесли светлые Ангелы святые души Петра и Февронии в таинственное, бесконечное небо, где ждал их Тот, Кто даровал им такую любовь, а всем нам вечную жизнь. Было это в лето 6736 года[21] в 25 день месяца июня и чудесно совпало с днем, когда церковь празднует память преподобной мученицы Февронии. Однако на этом чудеса не кончились.
После торжественного отпевания муромцы пренебрегли желанием князя и княгини положить их в одном гробе, решив, что монахов так хоронить нельзя. Блаженного князя Петра решили они похоронить у соборной церкви Пречистой Богоматери в самом городе, а Февронию в загородном женском монастыре.
Святые их тела положили в отдельные гробы и каждый гроб поставили до утра в своей церкви. Общий же каменный гроб остался пустым в Богородичном храме.
На другое утро множество людей, священники и сам епископ в немом ужасе стояли у пустых раскрытых гробов в той и другой церкви. Куда подевались святые тела Петра и Февронии, никто не знал.
Вскоре прибежал до смерти перепуганный сторож Богородичного храма и, повалясь в ноги епископу, повинился, что заснул он, окаянный, сегодня ночью в храме и не углядел, кто это князя с княгиней тайно в общий гроб перенес.
Поспешили в храм и увидели все, что и вправду, покрытые Феврониным воздухом, мирно лежат супруги в одном каменном гробу, как и хотели при жизни.
Неразумные бояре дружно решили, что это, видать по всему, верные слуги волю своих господ темной ночью исполнили, и потому гневно обругали их и вытолкали вон. После же, как и при жизни они это делали, опять разлучили верных супругов и положили каждого в свой гроб. На многие тяжелые засовы были заперты обе церкви, сторожа глаз не смыкали всю ночь, но вновь никто не углядел, как оказались святые тела Петра и Февронии в одном гробу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Тогда опомнились муромцы и больше не покушались трогать их и со многими слезами и песнопениями погребли святых, как повелевали они сами, в одном гробу, который Бог даровал на просвещение и спасение города Мурома, ибо кто с молитвой и верой припадал к их мощам, чудесно исцелялся.
Мы же, ныне живущие, воздадим им хвалу по силе нашей.
Радуйся, Петр, ибо дана тебе была от Бога сила убить летящего свирепого змея!
Радуйся, Феврония, ибо в женской голове своей мудрость святых мужей имела!
Радуйся, Петр, ибо, струпья и язвы нося на теле своем, мужественно все мучения претерпел!
Радуйся, Феврония, ибо уже в девичестве владела данным тебе от Бога даром исцелять недуги!
Радуйся, прославленный Петр, ибо ради заповеди Божьей не оставлять супруги своей добровольно отрекся от власти!
Радуйся, дивная Феврония, ибо по твоему благословению за одну ночь малые деревца выросли большими деревьями с ветвями и листьями!
Радуйтесь, честные супруги, ибо Христос осенил вас Своей благодатью так, что и после смерти ваши тела неразлучно в одной гробнице лежат, а духом предстоите вы перед Богом!
Радуйтесь, преблаженные и преподобные, ибо и после смерти незримо исцеляете тех, кто с верой к вам приходит!
![]()
Вера, Надежда, Любовь
![]()
Вера не в том, чтобы креститься, а чтобы заповеди исполнять.
— Обручается раб Божий Андрей рабе Божией Любови! Во имя Отца и Сына и Святага Духа.
Стоят в светлом храме под золотыми венцами молодые — Андрей и Любаша. Народ ими любуется: уж больно хороши оба, красивы, статны, однако Андрей чуток бледный, робеет от торжественных и грозных Божьих слов.
— Да прилепится человек к жене своей, и будут оба в единой плоти, и что Бог сочетал, человек да не разлучит!
И у Любаши от страха Божия и от счастья щеки алеют.
— Мужья, любите своих жен, как Христос возлюбил церковь и предал себя за нее.
Робко глянула молодая на суженого: будет ли таков?
— Любящий свою жену любит самого себя, ибо никто, никогда не имел ненависти к своей плоти, но питает и греет ее.
Седой священник торжественно подал им чашу с вином и напутствовал:
— Пить вам чашу до дна. Это значит — разделить судьбу до конца.
Когда кольца друг другу с трепетом надевали, у Андрея сердце грудь обожгло и душой вдруг услышал: «Отныне и навеки тебе одна жена».
Свадьба была великая, гостей полгорода, музыка, шуты, хохот, а молодые только друг дружку видят и друг дружку слышат.
Полгода пролетели, как один день, и вот призывает Андрея к себе тесть.
— Вот что, зять любезный, пора и о земных делах подумать. Поплывешь за главного с моими кораблями в Индию, там наш товар на заморский обменяешь и немедля обратно.
Ну, Любаша в плач, Андрею же хоть и жаль милую одну оставлять, однако гордится, что такое важное и опасное дело ему доверили. Пять кораблей, полны-полнехоньки дорогим товаром, под тугими парусами по синим волнам летят к неведомой Индии. На первом сам Андрей на ветру и в соленых брызгах стоит и нет-нет да и прижмет руку к груди. Там у него образок медный Богородицы с Младенцем, сама Любаша на шею надела.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Глянешь на Богородицу — и нас с дитем вспомнишь, — сказала на прощанье и стыдливо руками округлый живот прикрыла.
Первые дни в Индии мужики, да и сам Андреи от страшенных слонов шарахались; как бы не раздавили невзначай. Дивились, что коровы у них по улицам в пыли валяются и не пасут их и не доят, как у нас в деревнях, а за священных почитают и с дорог не гонят. Недоверчиво на голых и многоруких богов каменных косились, а еду их старались не есть, только свою. Видели однажды, как в кипящий котел вместе с овощами повар змеюку шмякнул. Может, индийцу змеюка сахар, нам же она — смерть.
