Естественно, при таких-то условиях и светлица (скорей всего съемная комната) холодна, и постель (возможно, что-то вроде лежанки) жестковата, и автор сих не слишком изящных строф, заплативший деве за непорочность, – типичный нехороший человек. Стишок сей перенасыщен штампами того времени: полные, как в элегии Овидия, груди (постоянно упоминающиеся в стихах Лермонтова), маленькая ножка, гибкий стан. И уж, вопреки заверениям автора, ни о какой любви тут и речи не идет. А говорится, как в нижеследующем лермонтовском, более ладно скроенном отрывке о банальном удовлетворении естественной мужской потребности (тем более что автор не собирается согревать, а намерен сам согреться):
Я с женщиною делаю условьеПред тем, чтобы насытить страсть мою:Всего нужней, во-первых, мне здоровье,А во-вторых, я мешкать не люблю;Так поступил Парни питомец нежный:Он снял сертук (так у автора – Ю.Л.), сел на постель небрежно,Поцеловал, лукаво посмотрел —И тотчас раздеваться ей велел!
Данные строки еще найдут, как мы убедимся в дальнейшем, свое развитие в стихотворной практике следующего за 19-м века, а чтобы покончить с последним, приведем откровенно иронические стихи Козьмы Пруткова, озаглавленные им
Катерина
«При звезде, большого чина,Я отнюдь еще не стар…Катерина! Катерина!».«Вот, несу вам самовар».
«Настоящая картина!».«На стене, что ль? это где?».«Ты картина, Катерина!».«Да, в пропорцию везде».
«Ты девица; я мужчина…».«Ну, так что же впереди?».«Точно уголь, Катерина,Что-то жжет меня в груди!».
«Чай горяч, вот и причина».«А зачем так горек чай,Объясни мне, Катерина?».«Мало сахару, я, чай?».
«Словно нет о нем помина!».«А хороший рафинад».«Горько, горько Катерина,Жить тому, кто не женат!».
«Как монахи все едино,Холостой ли, иль вдовец!».«Из терпенья, Катерина,Ты выводишь наконец!».
Дабы усилить комический эффект опуса, автор предпосылает ему латинский эпиграф, добытый из речи древнего римлянина Цицерона: «Доколе же, Катилина, будешь ты испытывать наше терпение?». Как видите, Козьма Прутков в своей поэтической практике занимался тем, что нынче называется стебом, и таким образом становится ясно, откуда у нынешних поэтов-иронистов, что называется, вирши растут.
4
Подборку интимной поэзии Серебряного века открываем знаменитым стихотворением «Хочу» Константина Бальмонта из сборника «Будем как солнце»:
Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,Из сочных гроздий венки свивать.Хочу упиться роскошным телом,Хочу одежды с тебя сорвать!
Хочу я зноя атласной груди,Мы два желанья в одно сольем.Уйдите, боги! Уйдите, люди!Мне сладко с нею побыть вдвоем!
Пусть будет завтра и мрак и холод,Сегодня сердце отдам лучу.Я буду счастлив! Я буду молод!Я буду дерзок! Я так хочу!
Как ни грозно сии строки звучали в оны годы, нам представляется, что они – всего-навсего декларация, своего рода протокол о намерениях. Хочешь быть дерзким – будь, хочешь свивать венки – свивай, хочешь упиться роскошным телом (вот оно – влияние Овидия тире Лермонтова!) – упейся в конце концов! Но зачем же стулья ломать? Те, кто могут, – упиваются, но в тишине, но в тайне, а те, кто только хочут, – слагают о своем несбыточном желании громокипящие строфы. На откровенно декларативный характер произведения наводят и имеющиеся в нем логические нестыковки. Автор ненароком путает естественный порядок вещей, предполагающий вначале срывание роскошных одежд, а только потом экзерсисы и арабески с пышным телом. Анемичная революцьонность стишка, похоже, заключается исключительно в том, что его лирический герой мечтает именно о содранном белье, тогда как далее говорится о взаимном желании и сладости свидания. А при обоюдной благорасположенности зачем же крошить в капусту предметы женского туалета?
Чуть ли не зеркальным двойником сих псевдоэротических строк (в женском, естественно, ключе) стало нижерасположенное стихотворение Мирры Лохвицкой, также исполненное декоративных «восторгов» и «экстазов»:
Я жажду наслаждений знойныхВо тьме потушенных свечей,Утех блаженно-беспокойных,Из вздохов сотканных ночей.
Я жажду знойных наслаждений,Нездешних ласк, бессмертных слов,Неописуемых видений,Неповторяемых часов.
Я наслаждений знойных жажду,Я жду божественного сна,Зову, ищу, сгораю, стражду,Проходит жизнь, – и я одна!
Ненатуральность чувств, испытываемых героиней, подчеркиваются и взаимозаменяемостью трех слов, повторяющихся в начальных стихах каждой строфы. К счастью, Мирра Александровна не была математиком, посему упустила из вида, что факториалом тройки является число 6 (полученное путем последовательного перемножения 1, 2 и 3), иначе бы стишок мог бы стать двое длиннее (я знойных наслаждений жажду.., я наслаждений жажду знойных.., я знойных жажду наслаждений…).
Однако в отличие от мужского аналога женские стихи завершаются все-таки на драматической ноте, а это значит, что Лохвицкая была не такой грезеркой, как ее более знаменитый собрат по перу.
Еще одно стихотворение Бальмонта является не столько любовной лирикой, сколько мечтой эстетствующего поэта об идеальной возлюбленной.
Она отдалась без упрека,Она целовала без слов.– Как темное море глубоко,Как дышат края облаков!
Она не твердила: «Не надо»,Обетов она не ждала.– Как сладостно дышит прохлада,Как тает вечерняя мгла!
Она не страшилась возмездья,Она не боялась утрат.– Как сказочно светят созвездья,Как звезды бессмертно горят!
В самом деле: что еще надо стихотворцу от женщины? Чтобы была безотказной, не требовала любовных клятв, безбоязненно грешила, измену возлюбленного восприняла, как должное, да при этом еще и помалкивала! Нам сдается, сей стишок сочинился автором ради вящего соблазнения поэтически поэтизирующих дам, каковые, несмотря на свою возвышенность и податливость, никак не соблазнялись, хоть ты им кол на голове теши! В реальной жизни, то есть опять же на словах, Константин Дмитриевич был парнем хоть куда. Когда однажды Марина Цветаева прочла при нем свою изумительную «Свободу»:
Из строгого, стройного храмаТы вышла на визг площадей…– Свобода! – Прекрасная ДамаМаркизов и русских князей.
Свершается страшная спевка, —Обедня еще впереди!– Свобода! – Гулящая девкаНа шалой солдатской груди, —
поэт подошел к поэтессе с тем, чтобы попенять ей: «Мне не нравится твое презрение к девке! Я обижен за девку! Потому что (блаженно-заведенные глаза) иная девка…». На что блистательная Марина Ивановна мгновенно отреагировала: «Как жаль, что я не могу тебе ответить: «Как и иной солдат…».
Сама же Цветаева оставила не слишком много поэтического материала по интересующему нас предмету (просим опять же учесть невеликие закрома нашей скудной памяти). Приведем разве что стихотворение:
Здравствуй! Не стрела, не камень:Я! – Живейшая из жен:Жизнь. Обеими рукамиВ твой невыспавшийся сон.
Дай! (На языке двуостром:На! – Двуострота змеи!)Всю меня в простоволосойРадости моей прими!
Льни! – Сегодня день на шхуне!– Льни! – на лыжах! – Льни – льняной!Я сегодня в новой шкуреВызолоченный, седьмой!
– Мой! – и о каких наградахРай, когда в руках, у рта —Жизнь: распахнутая радостьПоздороваться с утра!
Надо полагать, не только поздороваться, если, конечно, верно дешифровать обоюдоострый смысл данного поэтического высказывания и вовремя вспомнить об ослепительной яркости утренних – выспавшихся! – объятий.
Самым нежным из «всего, что сказано о любви», Марина Цветаева считала стихотворение Анны Аматовой:
По твердому гребню сугробаВ твой белый, таинственный дом,Такие притихшие оба,В молчании нежном идем.
И слаще всех песен пропетыхМне этот исполненный сон,Качание веток задетыхИ шпор твоих легонький звон.
Стихи в самом деле замечательные, но не столько об интимном, сколько о преддверии к нему – пока еще не совсем исполненный сон лирической героини. Слава Богу обладатель шпор ведет даму в свой дом, а не как Лермонтов – незнамо куда, где «не тепла… светлица» и «не мягка постель». Конечно, влюбленная парочка собирается там не книжки друг другу читать, но и читать тоже, ведь оба поэты, и надо же о чем-нибудь говорить до и после.