знаете, что потом у нас пошли с Белоснежкой сплошные несчастья. Помните отравленный гребень злой королевы? Мне самому пришлось вытаскивать его из Белоснежкиных волос, и волосы её покрыли меня целиком.
А шнуровка, которой эта ведьма хотела удавить её? Ведь это я первый развязал её, я первый обнаружил удушающие шнуры.
Ну а потом эта история с отравленным яблоком. Тут уж ничего нельзя было сделать. Тут уж она была считай что мертвая.
Вот и смастерили мы хрустальный гроб.
Когда мы несли её в этом гробу по всей стране, тут-то и появился красавчик принц: шляпа с лазурными перьями, облегающий камзол, рукава с буфами, рейтузы в обтяжку, в общем, весь с иголочки.
Братья с радостью подарили влюбленному принцу гроб с Белоснежкой, просто потому, что он их очень просил. Но это было совсем не по мне.
Я пытался не отставать от слуг, которые несли гроб. Их длинные человечьи ноги шагали быстро. Мне приходилось прямо-таки скакать за ними.
Я хотел во что бы то ни стало ещё разочек посмотреть на лицо Белоснежки.
Скок-поскок — резво прыгал я среди высокой травы, перескакивал через толстые корни деревьев, помахивая своим маленьким фонариком.
Когда же я наконец обогнал этих длинноногих и стал прыгать уже прямо у них под ногами, слуга, который шел впереди, испугался и споткнулся. Толчок передался и остальным, и гроб закачался у них на плечах. И вот они ставят его на землю. Заглядывают внутрь. Я тоже смотрю туда через их ноги. Крышка гроба поднимается. Белоснежка жива, она отводит от губ руку с огрызком отравленного яблока. Она произносит свое: «Где я?» Прекрасный принц отвечает свое: «Ты со мной». Она падает в его объятья. Он сажает её на своего коня.
А я остался — и остался-то с носом! Ну а то, что и на этот раз она обязана мне жизнью да ещё и прекрасным принцем в придачу, — этого Белоснежка до сих пор не знает. Не знает она и о том, как сильно я её любил.
Я думаю, что она иногда вспоминает о нас, семерых гномах, особенно когда дети поют: «За дальними горами, у гномиков лесных…» Но меня, одного из них, седьмого, — меня-то она наверняка давно забыла.
СТАРШИЙ БРАТ
Я самый старший брат из трех братьев, какие обыкновенно в сказках бывают. Вечно я должен поперед всех в путь отправляться, и всегда-то я впросак попадаю.
Ворюга-трактирщик подменяет мне скатерть-самобранку. Я потешаюсь над старухой и того не вижу, что это волшебница. Король кидает меня в яму со змеями, оттого что не сумел я зайцев пасти. Принцесса велит отрубить мне голову, оттого что не смог я её загадок отгадать иль никак мне её не рассмешить было.
Уж кто знает в этом деле толк, так это мой меньшой братец, младшенький наш, — он тебе и плутовские козни расстроит, он тебе и волшебницу учует, он и зайцев пасти мастер, и загадки принцессам отгадывать, и смешить-веселить мастак.
А ведь дом-то он ни на что не годен был. Я ж у себя в хозяйстве — первый человек, за что ни возьмусь — всё в руках горит, а как попаду на чужбину — ну прямо дурак дураком.
Может, так всё в мире нарочно устроено: выпадают на мою долю одни неудачи, чтобы потом малой наш пришёл да и сделал всё справно.
А уж о нашем среднем братце тут и сказать-то нечего. Он лицо уж совсем незначительное, про него-то и рассказывается всегда как бы между прочим, потому что все события уже со мною приключились.
РОБЕРТ МУЗИЛЬ
ДЕТСКАЯ СКАЗОЧКА
Три охотника — г-н Пиф, г-н Паф и г-н Ой-ёй-ёй отправились вместе на охоту. Была осень, и на полях уже ничего не росло; вокруг была видна лишь земля, так развороченная плугом, что голенища охотничьих сапог сплошь покрылись грязью, земли было много, и насколько хватал глаз — простирались спокойные бурые волны; иногда на гребне одной из них виднелся каменный крест, или распятие, или пустынная дорога; всё выглядело очень одиноко.
И вдруг, спустившись в очередной раз во впадину между гребнями, обнаружили охотники зайца, и поскольку то была первая дичь, которую они сегодня встретили, все трое поспешно вскинули ружья и нажали на спуск. Г-н Пиф целился туда, куда смотрел его правый сапог, г-н Ой-ёй-ёй — туда, куда смотрел его левый, а г-н Паф — ровно посередине между своими двумя сапогами, ибо заяц сидел напротив них, примерно на одинаковом расстоянии от каждого. И раздался ужасающий грохот трех выстрелов, три заряда дроби, как три грозовые тучи с градом, брызнули навстречу друг другу: тяжело раненная земля задымилась, но когда природа оправилась от испуга, заяц остался лежать во прахе и не шевелился.
Но теперь неизвестно было, кому он принадлежит, ведь стреляли-то все трое. Г-н Пиф ещё издалека закричал, что если у зайца рана справа, то заяц его, потому что он стрелял слева; то же самое утверждал г-н Ой-ёй-ёй, только про другую сторону; а г-н Паф добавил, что заяц мог в последний момент и повернуться, что имеет смысл обсуждать лишь в том случае, если выстрел пришелся в грудь или в спину; но, тогда, так или иначе, заяц принадлежит ему.
Однако, когда они наконец подошли, оказалось, что совершенно невозможно установить, куда попала дробь, и тогда, разумеется, они с новым жаром заспорили о том, кому достанется заяц.
И тут заяц деликатно поднялся да и говорит:
— Господа, раз вы не можете прийти к единому мнению, я, пожалуй, побегу на волю да ещё поживу. Насколько я понимаю, я просто свалился без памяти от испуга.
Тут господа Пиф и Паф, как говорится, оторопели, ну а что до г-на Ой-ёй-ёй, то ему это состояние всегда было в высшей мере свойственно. Но заяц уверенно продолжал говорить. Глаза его расширились и сделались ненормальными — возможно, оттого, что он заглянул в лицо смерти, — и он начал предсказывать охотникам их будущее.
— Я могу предсказать, каков будет ваш конец, друзья мои, — сказал он, — если вы подарите мне жизнь! Вас, г-н Пиф, уже через семь лет и три месяца поразит коса смерти в образе бычьих рогов; г-н Паф доживет до весьма преклонных лет, но там в конце я вижу что-то очень и очень неприятное — что-то — ах, об этом так просто не расскажешь… — Он запнулся и сочувственно посмотрел на Пафа.