это избили его до полусмерти, а потом стали морить голодом. Тут не выдержал великан, вскочил с ревом диким, разорвал цепи и нагнал на карликов страху страшного. Но отбежали они на почтительное расстояние, и полетели в великана копья да стрелы бесчисленные; не устоял он тут и рухнул без сил, истекая кровью.
А когда очнулся, то увидел, что сковали его карлики снова цепями ещё пуще прежнего. Как побитая собака воротился он в свою пещеру.
Шло время, и чем старше становился великан, тем чаще задумывался он над судьбою своею горькою; не оставляли эти мысли его ни днем, ни ночью. Занимаясь работой повседневною, всё пытался он понять, отчего это так всё происходит. Вот карлики утверждают, что, мол, так положено, и испокон веков так было. Но великана такой ответ не устраивал. Как-то раз, когда возделывал он поле в одиночестве, мимо шел странник; разговорились они, и рассказал тот чужестранец, что лежит за горами страна великанов. Только великаны те раза в два его сильнее, живут свободно и независимо, сами пользуются плодами трудов своих и нет у них никаких рабов. С того дня поселилась в душе великана затаенная тоска, злость на жизнь свою не давала ему покоя. День-деньской думал он, ломал голову, как бы ему через те горы перебраться.
Скоро заприметили карлики, что великан замышляет что-то недоброе. Вот работает он и бормочет себе под нос, а то примется сам с собою громко разговаривать, а ещё нет-нет да и ответит как-нибудь дерзко тому карлику, что более всех над ним куражился. «Надо быть начеку», — сказали карлики, понавесили на него ещё цепей и приставили охрану вооруженную, чтоб следила за каждым его шагом. «Как же выбраться мне из плена этого? — подумал великан. — Надо справить мне кольчугу крепкую, тогда стрелы их и копья мне не страшны будут». Как стемнело, пошел великан к себе в пещеру и начал снаряжение делать. Тяжкая это была работа. Дни и ночи напролет корпел великан над своими доспехами. Вот уж сил никаких нет, сон готов уже сморить его, тогда вскочит он, бывало, ударит кулаком по наковальне и скажет себе: «Хочу быть свободным». И давало ему это силы новые и вселяло в него радость.
Как-то раз заметили карлики, чем великан занимается. И когда заснул он, вошли они в его пещеру и сломали все доспехи. Огорчился тут великан, но решил не сдаваться. И смастерил себе новые доспехи, ещё крепче и надежнее прежних. Не под силу будет карликам сломать их. С того дня все мысли его были отданы этим доспехам. Сделал он себе шлем, и латы, и наколенники. Выковал меч острый. Иногда внутренний голос говорил ему: «Пора! Вставай! Разорви цепи! Облачись в доспехи, возьми меч и прорви кольцо стражников, а потом иди за горы!»
Но великан всё думал, что время ещё не приспело. Вот и доспехи немножко подправить надо: тут укрепить, там подладить, — и меч оказывался то слишком легким, то слишком тяжелым.
Но и карлики тем временем не сидели без дела. Они прорыли по всей стране рвы да канавы, на пути в горы устроили всяческие ловушки, западни, засеки из сучьев. Стрелы свои обработали ядом: попадет такая стрела — несдобровать великану. И вот когда всё готово было, принялись они опять измываться над великаном, стали бить его, понукать, заставлять работать пуще прежнего. Ну а тот гнет на них спину, а сам про себя думает: «Ничего, если что и у меня мои доспехи есть». И принялся он снова с удвоенным рвением совершенствовать свое снаряжение.
Так прошли дни, недели, месяцы, годы. Начнут, бывало, карлики его тузить-колотить, а он думает: «Ну погодите же!»- и угрожает им своим оружием. Но никогда не наденет он своих боевых доспехов. Уж давно они готовы. Но теперь он считает, что слишком это ценная вещь, чтобы подставлять её под стрелы карликов. «Я должен сберечь свои доспехи», — сказал себе великан и охранял их теперь как зеницу ока.
В конце концов великан и вовсе забыл, для чего он, собственно, смастерил себе доспехи. Забыл он и те горы, и страну ту за горами. Он считал себя свободным оттого только, что у него были доспехи. Умные карлики позволили ему верить в это и только посмеивались про себя, когда он начинал бряцать оружием, угрожая им. Они-то знали, что доспехи уже давно стали слишком тяжелыми и громоздкими для великана. Да и меч уже давно притупился и покрылся зазубринами и трещинами. «Ты очень могучий великан», — говорили они своему рабу, а великан даже не замечал, что они попросту насмехаются над ним.
Вот ведь какой глупый великан, правда?
ХАМЕЛЕОН
Однажды охотники напали на след пантеры. Долго длилась погоня, но вот пантера скрылась в диких зарослях и затаилась там, чтобы отдышаться и перевести дух. Вдруг прямо у неё над головой раздался чей-то голос:
— Хи-хи-хи, ну, что я говорил? Какой прок в том, что у тебя сильные лапы и рычишь ты свирепо? Всё равно кончишь жизнь свою в страхе и испуге. Не умеешь ты по-умному приспосабливаться к обстановке.
Поглядите, как присмирела наша пантера — тише воды, ниже травы!
Пантера взглянула наверх, но нигде не обнаружила обладателя этого зловредного голоса. Вокруг были только зеленые листья да ветки, которые покачивались на ветру. Собралась уж было пантера дальше идти, как тут снова голос:
— Сочувствую тебе, милая пантера, но тебя уже ничто не спасет. Когда ещё было время подумать, ты и слушать ничего не хотела. Вот погляди на меня! Пока ты чванилась да похвалялась своею силой, повсюду наживая себе врагов, я старался научиться понимать обстоятельства. И теперь я умею ловко приспосабливаться ко всем цветам и оттенкам, смотря по обстановке. Оттого меня никто не трогает, а за тобой всё время гоняются. Я расту и процветаю, а ты и тебе подобные подвергаются постепенному истреблению. Приспособление, дражайшая пантера, — вот единственный путь к благополучию!
Пантера встряхнулась, её раздражала эта глупая болтовня.
— Кто ты? — сердито спросила она, вглядываясь в листву.
— Я хамелеон, — пискнул голосок, — из рода ящериц. Я научился менять окраску, как только приближается опасность. Я всегда приспосабливаюсь к окружающей обстановке. Тем самым я оберегаю себя от уничтожения и обвожу вокруг пальца охотников, равно как и зверей, которых я поджидаю в засаде.
Только теперь удалось пантере разглядеть уродца, который принял зеленую окраску в тон листвы и теперь полз по ветке, пыхтя и сопя. Он подстерегал мелких насекомых, и стоило