Примеру первопроходцев вроде Филдинг вскоре последуют женщины всех воюющих держав, беря на себя беспрецедентную ответственность и полномочия. Однако некоторые традиционные гендерные роли не спешили сдавать позиции: за линией фронта в Бельгии медсестра Элизабет Нокер, 29-летняя дочь врача из Эксетера, писала в дневнике 29 сентября: «Пришила генералу оторвавшуюся пуговицу на шинели – он был таким душкой».
В каждой стране, по крайней мере поначалу, война укрепила символическую значимость монарха, от имени которого она велась. Австрийские газеты с подобострастием сообщали о визите Франца Иосифа в военный госпиталь, устроенный в венском дворце Аугартен. В числе лицезревших императора оказался и молодой аристократ Рудигер Ратениц: «Эрцгерцогиня Мария Йозефа представила меня, и он расспросил о ранении и о войсковой части. Правитель, с тех пор как я последний раз видел его в 1909 году в Санкт-Пельтене (когда был кадетом военного училища), стал более сутулым и молчаливым. Меня предупредили… отвечать на его вопросы погромче. Я показал императору принесенные с поля боя в качестве сувениров русский вещмешок, несколько кокард и пуль… он рассматривал с интересом»{878}.
Die Neue Zeitung своевременно сообщила подданным Франца Иосифа: «Доброта, с которой Верховный главнокомандующий приветствовал своих офицеров, побудила капитана с ампутированной правой рукой скромно попросить соизволения вернуться в армию. Его Величество был тронут и пообещал посодействовать верному слуге отечества. В большом зале, где монарх пробыл почти час, он побеседовал со всеми 102 солдатами на их родных языках… чем, несомненно, порадовал их»{879}. Учительница из Граца Ита Й. почти слово в слово переписала эту статью к себе в дневник, сопроводив типичным для нее сентиментальным комментарием: «Эти бедные простые солдаты, наверное, были на седьмом небе, когда с ними заговорил Император. А сколько других – даже раненых – завидуют счастливчикам, удостоившимся такой милости! Жизнь несправедлива. Одним везет, другим – нет».
Европейские монархи не отличались большой мудростью и не сразу осознали всю серьезность положения, в котором оказалась Европа. Дуглас Хейг писал 11 августа после обеда с Георгом V: «Король кажется встревоженным, но у меня сложилось впечатление, что он не в полной мере отдает себе отчет в том, насколько тяжелое испытание придется выдержать нашей стране и его собственной династии. Кроме того, вряд ли он понимает всю неопределенность исхода любой войны между великими державами, даже если участники уверены, что полностью к ней готовы»{880}. Зимой Хейг снова встретился с монархом после того, как тот проинспектировал войска в Сент-Омере, и не заметил особого прояснения: «Король вроде бы доволен, но склонен считать храбрость присущей войскам от природы, не понимая, каких усилий стоит командирам поддерживать боевой дух личного состава на войне, сколько муштры требуется в мирное время, чтобы заставить, например, роту двигаться вперед организованным строем навстречу почти верной гибели»{881}. Король старательно оправдывал своих многочисленных родственников, оказавшихся в противоположном лагере. Например, принц Альберт Шлезвиг-Гольштейн, как он сообщил Асквиту, на самом деле «не сражается за немцев»{882}, а просто заведует лагерем военнопленных.
Как-то октябрьским вечером австрийский аристократ Александр Паллавичини ужинал с эрцгерцогом Карлом, сменившим Франца Фердинанда в роли наиболее вероятного наследника трона Габсбургов. Невежество собеседника заставило Паллавичини содрогнуться: «Просто невероятно, насколько он “не в курсе”, так как совсем не взаимодействует с армией. Я чуть не потерял дар речи, услышав от него, что русские якобы разбиты и война почти закончена. Отметал все сомнения, стоял на своем»{883}. На слова Паллавичини, что исход войны будет решаться на Западном фронте, где Австро-Венгрия должна поддержать Германию, будущий император заявил с бычьей тупостью: «Франция для нас значения не имеет. Нужно выступать против Италии».
Немецкий же монарх, напротив, явно разочаровался в предприятии, которому так активно способствовал. 25 сентября адмирал Альберт Хопман, сидя рядом с кайзером за ужином, поразился, насколько тот уже устал от войны. Вильгельм II говорил об «ужасном истреблении человечества»{884} – furchtbare Menschenschlächterei. Однако для подобных приступов человеколюбия было уже поздновато. Хопман заметил с горечью адмиралу Тирпицу: «Последние 25 лет мы жили в беспечном, бездумном абсолютизме, который искал удовлетворения в показухе и погоне за статусом. Этот абсолютизм, который большинству людей был совершенно не нужен, страна терпела слишком долго. Однако именно он повинен в том, что мы не смогли вырастить государственных деятелей, вместо них у нас одни бюрократы и лакеи»{885}. Эта исчерпывающая и меткая оценка обстоятельств, толкнувших Германию на развязывание войны, была высказана человеком, который наблюдал правительственную систему изнутри.
На исходе осени союзники, не переставая ломать голову над тем, как добиться победы, стали меньше опасаться поражения, поскольку мобилизация сил проходила все эффективнее. Противника между тем, наоборот, все сильнее точил червь сомнения. Людвиг Витгенштейн писал 25 октября: «Я все острее чувствую страшную трагедию нашей немецкой нации. Мы не сможем одержать верх над Англией, это кажется мне почти очевидным. Англичане – самая сильная нация в мире – не могут потерпеть поражение. А мы можем. И потерпим, если не в этом году, то в следующем. Мысль о том, что наша нация будет посрамлена, ужасно удручает, потому что я немец душой и телом!»
Оголтелая воинственность пошла на убыль. 26 сентября австрийская учительница Ита Й. писала в дневнике: «Сегодня навещала доктора К. с женой. Несокрушимая вера этого мудрого человека окрыляет меня. Он убежден, что Германия и Австрия победят, потому что на нашей стороне справедливость – если бы только я могла верить в это так же твердо!»{886} 10 октября Эльфриду Кюр поразили слова бабушки: «Все матери должны собраться перед кайзером и сказать: “Требуем мира!”». Пожилая женщина, переживавшая на своем веку четвертую прусскую, содрогалась от ужаса при мысли о реках льющейся крови.
Однако в ноябре политическая разведка сообщала из рабочего квартала Моабит в Берлине, что местные социалисты, хоть и не приветствуют войну, однако намерены ее продолжать{887}. Заслуженный фрайбургский обер-бургомистр Отто Винтерер выступил перед тысячей выдающихся соотечественников, собравшихся 28 сентября в приходе Святого Павла, с речью: «Мы единый братский народ, и мы единодушно отвечаем на вопрос, кто повинен в развязывании войны. <…> Все сословия встали плечом к плечу, от принцев до рабочих»{888}. Курт Александр, редактор либерального еврейского издания K. C.-Blätter, отмечал в сентябре, что многие немцы упрекают евреев в отлынивании от помощи фронту: «Это значит, что наш священный долг – делать больше остальных. Каждый еврей должен попытаться стать героем, не важно, в бою или в гражданском занятии. Каждый еврей должен стараться вписать свои подвиги в историю немецкого народа золотыми буквами»{889}. Пока нашлась лишь горстка несогласных, порицавших политику собственной страны, – например, управляющий Круппа Вильгельм Мюлон, визионер, мечтавший о Европе без границ под властью единого правительства. Мюлон писал в дневнике: «Пруссия сегодня способна лишь разжечь глубокую ненависть между европейскими народами и довести ее до состояния одержимости»{890}.
24 октября New Statesman задался вопросом, который – по крайней мере в интеллектуальных кругах – вновь начал обсуждаться: «Почему мы вступили в войну?» Он свидетельствовал о широком неприятии альянса Британии с автократической Россией «и недоверии ко всему, что пользуется поддержкой у реакционных элементов нашей страны». Высказывались предположения, что войну намеренно начали реакционные силы, чтобы избежать социальной реформы, что это милитаристская агрессия и «что мы сражаемся без какой бы то ни было причины, только в угоду дипломатам и производителям оружия». Отвергая эти конспирологические взгляды, Statesman заключал сдержанно: «Мы знаем, что основная масса немецкого народа не хотела войны, и люди сведущие… почти единодушно заявляют, что кайзер ее тоже не хотел». Британский Кабинет министров, парламент и народ «согласился на войну ради Бельгии, и не важно, какие личные амбиции – без сомнения, многочисленные и разнообразные – этим государственным решением удовлетворяются, нельзя отрицать, что решение это было принято именно из-за Бельгии». С последним утверждением действительно трудно было спорить.