Однако большинству корреспондентов, как в тылу, так и на фронте, тяжело давалось описание происходящего и тем более проявление чувств, хотя бы отдаленно отвечающих эмоциональным потребностям адресатов. Снова Ита Й.: «Я пишу своему любимому мужу каждый день. Вспоминаю все, что меня печалит и волнует. Вчера получила от него одно письмо, сегодня два. Он дает интересное, фактическое изложение событий, а в конце всегда припишет нежное словечко! Мне бы хотелось поменьше документалистики и побольше нежности. Но тут ничего не поделаешь, ему приходится гнать нежности прочь из своего сурового сердца»{853}. Некоторые французские крестьяне, волей судьбы ставшие «пуалю», подробно инструктировали в письмах оставшихся на хозяйстве жен, как управляться с фермой. Один солдат из Сент-Альбана в департаменте Тарн волновался насчет оставшейся в конюшне кобылы и упрекал жену: «Ты говоришь, что не отстаешь [с пахотой], но не рассказываешь, сколько посеяно мешков овса и кукурузы»{854}. Одна жительница Лота-и-Гаронны послала в подарок командиру своего мужа паштет, в отчаянии надеясь, что это убедит его избавить супруга от больших опасностей.
«Дома действовало негласное соглашение, которому подчинялись и фронтовики в отпуске, – с пониманием относиться к их нежеланию говорить о войне, – писал мой дед, артиллерийский офицер Рольф Скотт-Джеймс. – На самом же деле это оставшиеся в тылу не желали о ней слушать. Это ни в коей мере не ставит фронтовиков выше или ниже гражданских соотечественников, просто одни развивались в одном направлении, другие – в другом. По правде сказать, понимания между ними не было никакого».
Некоторым представителям привилегированного сословия было трудно относиться к войне серьезно. После визита во Францию в октябре Вайолет Асквит в письме отцу-премьеру пересказывала, подтрунивая над собой, как расспрашивала пожилую беженку «в надежде на сенсационные подробности»: «“Немцы плохо обошлись с вашей деревней?” – “Очень. Все разрушили, ничего не осталось”. – “Сильно зверствовали?” – “Да, они убили свинью!”»{855}
У любопытствующей отлегло от сердца при мысли, что «самым ужасным горем кажется гибель свиньи». Узнавать, насколько сильно эта потеря ударит по бюджету французской крестьянской семьи, показалось ей чересчур бестактным.
Образчиком наивности, присутствующей в британском высшем обществе, выступали и тогдашние выпуски светского журнала The Lady. 15 октября читательница журнала сетовала на то, как туго приходится земельной аристократии с уходом хозяев поместий и егерей на фронт. В своем письме, озаглавленном «Охотница и война», она возмущалась: «На псарнях творится полная неразбериха, потому что в данный момент нет крепкой руки. И хотя Эвелин днюет там и ночует, ей не хватает твердости, чтобы держать работников в узде. Кормежка – постоянная головная боль, поскольку сейчас ею занимается грязный, нечистоплотный дикарь, выполняющий наши распоряжения только из-под палки».
Почти в самом начале войны наметилась тенденция, которая в дальнейшем только крепла, – размывание социальной субординации, приводившее в ужас тех, кто раньше стоял на верхних ступенях иерархии. Англичанин, встретивший старого оксфордского приятеля, жаловался: «Десять лет назад, когда я входил в переполненный омнибус, рабочий вставал и уступал мне место, снимая кепку. Теперь же, к огорчению моему, этот порядок отмирает на глазах»{856}. Однако расовые различия оставались такими же острыми. Социалистическая газета Clarion 10 октября с негодованием писала о британском генерале, который обедал в гостиничном ресторане по соседству с индийским принцем в военной форме и не удостоил того ни словом. На следующий вечер в курительной того же отеля видели группу офицеров, которые точно так же игнорировали «смуглого венценосца». «Если индийский принц для нас недостаточно хорош, почему же король держит его на службе?» – язвил корреспондент.
Логичный вопрос, но довольно неудобный для властителей британского общества. Под нажимом многие из них заверили бы, что война ведется именно для того, чтобы защитить традиционные для Британии устои и принципы. И действительно, почти все участники войны считали себя поборниками консервативных социальных ценностей. По свидетельству Лео Амери, добровольцы из среднего класса наотрез отказывались «размещаться в казармах рядом с неотесанными бранящимися хулиганами». Сирил Асквит, младший сын премьер-министра, позже попавший офицером во Францию, с презрением называл военную службу «борьбой с варварами в компании зануд и хамов». И хотя общая опасность несколько нивелировала классовые различия на фронте, многим представителям среднего класса – как мужчинам, так и женщинам – нелегко было перенести вынужденное соседство с «чернью». «Я даже предположить не могла, что мне доведется целую ночь под плотным артиллерийским огнем проспать на соломе в одном помещении с простыми солдатами», – писала медсестра Элси Нокер в бельгийском амбаре{857}. Когда она сопровождала обратно в Англию группу раненых, им пришлось остановиться на ночь в дуврском общежитии, получив отказ в местной больнице. На вокзале Юстон ей с трудом удалось уговорить начальство разместить раненых в зале ожидания для женщин до прибытия поезда{858}.
Некоторым, наоборот, выпадала возможность побывать в более комфортных, чем дома, условиях. Австрийский крестьянин Карл Ауберхофер, 34-летний отец семерых детей, мобилизованный по ландштурму, попал на постой в роскошный тирольский отель. «Садишься за стол, тебе официантка тарелки носит, словно господину, – а ты и в ус не дуешь», – восхищался он{859}. Поскольку Ауберхоферу посчастливилось избежать передовой, он решил, что военная служба куда лучше тяжелой физической работы на ферме. Вместе с однополчанами они дни и ночи пили и играли в азартные игры с немыслимым дома самозабвением. От этого раздолья служба отрывала его всего на два часа в сутки – охранять железнодорожную ветку. «Церковные службы – наша самая тяжелая работа, не считая еды», – признавался он{860}.
О появляющихся в Англии беженцах с Континента The Lady снисходительно писала: «Наверняка многим бельгийцам и французам английская жизнь и обычаи кажутся непривычными. Хозяйки явно скучают по возможности торговаться, сопровождающей почти каждую покупку на их родине. Твердая цена, милая сердцу любой англичанки, лишает их развлечения»{861}. Колонка светских сплетен продолжала в том же ключе: «В числе предлагающих свое гостеприимство бельгийцам, пострадавшим от войны, лорд и леди Эксетер, приютившие бельгийскую графиню Вильер с пятью детьми в своем родовом поместье Берли-Хаус в Линкольншире. Леди Эксетер, которая носит прелестное имя Майра, весьма привлекательна. К ее светлым волосам и темным глазам очень идет бирюза, поэтому у нее имеется несколько прекрасных гарнитуров из этого камня»{862}.
The Lady пыталась помочь читательницам справиться с неожиданными социальными проблемами, рожденными войной. В колонке «Повседневные хлопоты» от 10 декабря рассматривалась дилемма: как быть кошатнице, которой офицер, отправляющийся на фронт, отдает свою собаку? Что делать, когда пес начнет задирать ее любимиц? The Lady утверждала, что обязанность хозяйки – обеспечить псу подобающий уход, но разумнее будет подыскать ему другие «добрые руки». Затрагивались в журнале и тонкости этикета, с которыми приходилось сталкиваться женам возвращающихся из колоний. Не стоит заказывать визитные карточки с временным адресом, растолковывалось в журнале, достаточно вычеркнуть постоянный адрес на уже имеющихся. Следует учесть, что постоянные жители района не будут наносить визиты новеньким, не будучи представленными кем-нибудь из общих знакомых. Для облегчения процесса The Lady советовала только что вернувшимся из-за границы разместить объявление о своем прибытии в авторитетной газете. Ближе всего к проблемам британских военных на Континенте журнал подошел в статье о логистике: «Накормить целую армию на славу поработавших мужчин на поле современной битвы – это поистине великое достижение – “домохозяйство”, если хотите, увеличенное стократ. Однако благодаря морскому владычеству снабжение наших экспедиционных войск сложности для страны не представляет»{863}. Неудивительно, что многие пребывали в блаженном неведении о творящемся во Франции кошмаре, если их просвещение основывалось на статьях The Lady. Впрочем, серьезные газеты освещали события немногим подробнее и объективнее.
Бывало, что эти наивные сердца сохраняли остатки сантиментов и за линией фронта. В Шнайдемюле школьница Эльфрида Кюр писала: «Наверное, морякам, которые тонут в морском сражении, очень страшно, потому что ни один корабль не остановится, чтобы их спасти. Когда утонул столкнувшийся с айсбергом “Титаник”, весь мир содрогнулся в ужасе. Теперь же корабли тонут каждый день, и никому не интересно, что случается с матросами»{864}. Эльфрида и ее подруга Гретель взяли на себя обязанность ухаживать за могилами российских военнопленных, умерших в местном лагере близ Шнайдемюле, вдали от родных домов{865}.