Читать интересную книгу Дневник - Витольд Гомбрович

Вы говорите о безразличии к искусству инженеров, техников и прочих функционеров? Но скажите, когда был возможен диалог между художником и колесиком в машине? Зато ежедневно нахожу подтверждение тому, каким жадным на блеск артистизма становится тот, кто, будучи затянутым шестеренками, сохранил в себе достаточно человечности, чтобы почувствовать, что эти шестерни ломают ему кости.

Когда к моему столику в кафе подсаживается студент-негуманитарий, чтобы взглянуть на меня с сочувствием (как я «переливаю из пустого в порожнее»), чтобы презрительно сказать, что это «вешанье лапши на уши», чтобы зевать («ну а как это проверить экспериментально»), я во всяком случае не пытаюсь его переубедить. Жду, пока он войдет в фазу усталости и пресыщения. Потому что это правда, что в науке гораздо меньше обмана, бахвальства и нет той «личной грязи», которой воняет искусство, нет этих амбиций, пускания пыли в глаза, позы, претенциозности, фразеологии — но верно также и в то, что свои гарантии наука дает только потому, что действует на ограниченной территории, — и эта лабораторная «уверенность» в один прекрасный момент становится ненавистной и унизительной для натуры не вовсе посредственной.

Уму посредственному нравятся эти конские шоры на глазах, облегчающие ровную рысь, но ум более резвый и живой возжелает неуверенности, риска, игры сил более коварных и неуловимых, где есть жизнь… где есть место для полета, гордости, шутки, исповеди, восхищения, игры, борьбы.

Наступает момент, когда теория становится личным врагом; тогда тебе нужен сам человек, такой, какой он есть, пусть смятенный, лживый, непредсказуемый… лишь бы увидеть перед собой человечество, снова прикоснуться к нему.

Воскресенье

Издание книг на расстоянии десяти тысяч километров расстраивает нервы!

«Фердыдурке» появилась в Германии без комментария, объясняющего вкратце, «о чем собственно речь». Это стало причиной того, что один критик и читатель не знал, с какого конца за нее взяться. Я тут же написал английскому издателю, чтобы он снабдил книгу кратким комментарием.

И что? А ничего! Английская «Фердыдурке» появилась без этих нескольких фраз, так ей необходимых.

Ладно, пусть издают как хотят, отдать все это на милость Божию и закрыть глаза, пусть само делается как хочет!

Вторник

Когда же мы перейдем в наступление?

Сможем ли мы — художники — когда-нибудь пойти в наступление на человека науки во имя блистательного человечества? Атаковать — но с какой позиции? Какими средствами? А мы вообще в состоянии атаковать? В последние десятилетия искусство вело себя подло, оно позволило себе быть импонирующим, чуть ли не пало на колени, жадно принимало всё из рук врага, у него не хватило гордости и даже обыкновенного инстинкта самосохранения. Результаты?

Изобразительное искусство захвачено абстракцией и другими концепциями формы — всё по научному благословению — и все меньше в этом искусстве индивидуальности, превосходства, таланта, работа становится все более «демократичной» и «объективной».

Музыка коррумпирована теорией, техникой, отсюда — кризис личности и столь резкое мельчание композиторов, что скоро будет непонятно, как называть этих карликов.

И художественная литература, художественность которой тает с каждым годом, ставшая плохой и грубой, чуть ли не бешеной, или рвотной, или сухой и негибкой, аналитичной, социологичной, феноменологичной, вымученной, скучной и бьющей мимо цели.

О какой атаке мечтать такому искусству, если оно даже защититься не может и уже наполовину завоевано? Этого не смогли бы свершить теории, если бы сам художник лично не сломался — я снова возвращаюсь к этому ключевому слову — и не позволил, чтобы в нем ослабла его уникальность.

Индивидуализм — это такой неразгрызаемый орех, с которым не справится ни один теоретический зуб. И потому ничто не в состоянии оправдать ваше поражение, господа недотёпы!

Четверг

Письмо от Марии Домбровской — столь характерное, что подумываю, не рассказать ли о нем в дневнике.

Я решил сам написать предисловие к французскому изданию «Порнографии».

Кекен.

Сантьяго Ачаваль, Хуан Сантамарина, Пако Вирасоро и Пепе Урибуру — богатая, олигархическая молодежь. Сколько у них братьев и сестер? У Пако меньше всех — всего шесть. В сумме на всех четырех — сорок с хвостиком братьев и сестер.

У некоего Цубербюллера 80 кузенов в первой степени. Их аграрная реформа совершается в постели.

Ложная эрудиция литераторов — это тоже последствие их растления наукой. Как же легко вооружиться парой энциклопедий и сыпать цитатами, каждый так делает, начиная с фельетониста и кончая нобелевским лауреатом! И, что правда, так было всегда. Но мы живем в эру срывания масок — так почему же никто не осмелится пролить свет на нищету цитат?

Табу! Все, что угодно, но только не это! Тогда бы оказалось, что самые непримиримые обличители и сторонники абсолютной искренности прикидываются более образованными, чем они есть на самом деле. Какое отсутствие достоинства!..

Суббота

Предвижу, что в ближайшие годы искусству придется стряхнуть с себя науку и обратиться против нее, и это столкновение — раньше или позже — обязательно произойдет. Это будет открытый бой, где каждая из сторон будет уверена в своей полной правоте.

А пока что много маскировки, обмана и предательств, не обошлось даже без пятой колонны. И эта пятая колонна на территории искусства — экзистенциализм и феноменология.

Казалось бы, экзистенциализм приходит искусству на помощь, но он как эксцентричная куртизанка, которая изменяет всему со всем, может лишь скомпрометировать тех, кто вступает с ним в отношения. Он — ни два, ни полтора — вообще не может претендовать на форму — так что же у него общего с искусством?

И все-таки он такой привлекательный! В нем столько обещаний! В нем, казалось бы, напряженное и неподкупное стремление к конкретности, к личности… Что ж, эта антиабстрактность не может удержаться ни в каком философском мышлении, где нельзя избежать понятийной схемы. В результате экзистенциализм становится ловушкой: этот антирационалистический кусочек сыра должен приманить легковерных к еще одной понятийной клетке.

Каждая духовная позиция создает свой стиль. Но экзистенциализм, зачатый из одних противоречий и неспособный их примирить à la Hegel (ибо здесь диалектика хромает), не ведет ни к какому стилю или, скорее, — к одному из худших стилей: к расплывчато-точному, абстрактно-конкретному, субъективно-объективному, к расползающейся во все стороны говорильне. При виде этих мыслителей можно поклясться, что они хотят танцевать сидя — такие они педантичные и в то же время легкие, воздушные.

В таком случае я предпочитаю феноменологию, она чище в том, что касается формы. Можно даже питать надежду, что она — средство для чистки от грязи сайентизма; разве это не возвращение к естественному, непосредственному, непорочно-девственному мышлению? Взять науку в скобки! Именно это нам нужно!

Мираж! Обман! Если он не выносит науки, то это как дочь не выносит родную мать: картезианская, зачатая от научного духа, бесстрастная, как лед холодная; ее трупный холод нам ни на что не сгодится!

Понедельник

Бонди, редактор «Прёв», появился в Буэнос-Айресе под звон колоколов всей прессы. Читая эти статьи, я был уверен, что в аэропорту его будет встречать куча сановников во главе с французским послом и что его будут рвать на части, как Барро; так что я решил вести себя чинно и только на следующий день объявиться в отеле, которым, принимая во внимание категорию гостя, могли быть только «Плаза» или «Альвеар».

Тем временем, когда я в тот день вернулся домой, фрау Шульце сообщила мне, что меня спрашивал какой-то господин и оставил свой адрес и фамилию. Читаю: Франсуа Бонди, отель «Сити». Иду в «Сити», находящийся в нескольких квадрах от меня. Теплое приветствие. Я объясняю, почему не пришел раньше: не хотел отнимать время.

— Да что вы, я был на завтраке у Виктории Окампо, но теперь я свободен. Поговорим!

Идем в кафе, разговариваем, разговариваем. Вечер. Еще раз осторожно зондирую, не собирается ли он на обед в посольство, в Академию Литературы, в Жокей-клуб… Нет, честно говоря, дел у него никаких и куда приткнуться, он не знает. Я в тот день был приглашен на ужин к Зофье Хондзыньской; не долго думая, беру его с собой. Зося, светская особа, бровью не повела, когда я вылез со своим сюрпризом: «Бонди!» Поприветствовала, как будто все так и задумывалось. У нее архитектор Замечник, приехал из Польши, звоню Любомирским, приглашаю, устраиваем ужин (исключительно скромный, как всегда у Зоси, зато французский язык пенится, как шампанское…), но в атмосфере повисла какая-то недосказанность.