Читать интересную книгу Дневник - Витольд Гомбрович

Среда

Буэнос-Айрес. Интервью со мной в «Кларин», которое провел Пат Леруа (Здислав Бау). «Кларин» — самый читаемый в Аргентине журнал, интервью на две полосы с большой моей фотографией и с рисунком Киломбофлёра — вот шуму-то будет. Там я, в между прочим, сказал: «Не будучи быком-призером породы шортон, я не могу мечтать о славе в Буэнос-Айресе».

Четверг

Если бы Сократу во сне явилась Кассандра с таким пророчеством: «О, смертные! О, род человеческий! Лучше бы вам не дожить до далекого будущего, которое будет прилежным, скрупулезным, натужным, ровным, плоским, жалким… Лучше бы женщины перестали рожать, ибо всё будет у вас рождаться наоборот: великое родит у вас малое, сила — слабость, а разум — глупость вашу. Лучше бы женщины задушили своих младенцев в колыбели!.. потому что функционеры станут у вас вождями и героями, а честные люди — титанами. Вы будете лишены красоты, страсти и наслаждения… вас ожидает время холодное, утомительное и сухое. И все это сотворит с вами Мудрость ваша, которая оторвется от вас и станет непостижимой и хищной. И даже плакать вы не сможете, поскольку несчастье ваше будет происходить вне вас!»

Не богохульство ли это против Всевышнего? Против Создателя нашего сегодняшнего? (Речь, естественно, о науке.) Кто бы посмел! И я простерт ниц перед самой молодой из Созидательных Сил — и я преклоняюсь, осанна, пророчество то как раз и воспевает триумф всемогущей Минервы над ее врагом, человеком. Приглядимся к этим людям будущего, к людям науки; сегодня их много, и становится все больше. Одно отвратительно в таком ученом: его улыбчивое бессилие, добродушная беспомощность. Он подобен трубе, по которой пропускают корм, но он его не переваривает; никогда его знание не становится в нем знанием личным, он с ног до головы — лишь орудие, инструмент. Разговаривать с таким профессором — как с рыбой, вынутой из воды, каждый из них умирает, когда вынимаешь его из его специальности, — и это настолько скандально, что остается только краснеть! Они скромные? На их месте я тоже был бы скромный, а как не быть скромным, если ничто из достигнутого не входит в кровь? Проклятые слепые куры, которым случается клюнуть зерно! Слепые каменщики, тысячелетиями кладущие камень на камень, но не знающие, что они возводят! Они трудяги. Они сотрудники. Если один сказал «а», а второй говорит «б», то третий скажет «в», и таким образом сложится Господствующее мнение, каждый является функцией каждого, каждый пользуется каждым, все всегда слуги — высосанные вампиром интеллекта, сброшенные вниз возносящейся вверх Мыслью, становящейся все более и более недостижимой.

Еще во времена моей молодости смеялись над профессором, неким абстрактным дедулей, который вечно теряет свою шляпу. Сегодня больше никто не смеется, нас скручивает судорогой, мы сворачиваемся клубком, нам становится не по себе, когда мы видим, как добродушная группка специалистов подбирается к нам: переделывает нам гены, влезает в наши сны, переиначивает космос, тыкает иголкой в нервные центры, ощупывает наши внутренние органы, самые сокровенные, до которых вообще нельзя дотрагиваться! Это начинающееся бесстыдство, эта подлая бесцеремонность, это свинство, которое начинают с нами творить, пугает нас пока еще в недостаточной степени, но очень скоро мы взвоем, увидев, как эта наша подружка, благодетельница, Наука, становится все более распущенной, как она превращается в быка, который всех нас поддевает на рога, в самую непредсказуемую изо всех стихий, с какими мы до сих пор имели дело. Свет до такой степени ослепит нас, что превратится во тьму, и тогда мы окажемся в новой ночи, в худшей из ночей.

Профессора любят своих жен. Они хорошие отцы. Их кроткая привязанность к семейному очагу исполнена молитвами о прощении, поскольку они хорошо знают: где бы они ни были, они везде не дома. Ни один из языков для них не родной. Ученый предает обычную человеческую речь ради языка научного, но и им он тоже не владеет; это язык владеет им, а не он языком. Формулы сами себя формулируют, какое-то замкнутое пространство Абракадабры. Пока еще имела место механистическая интерпретация явлений — было полбеды, но теперь, когда механизма уже не хватает и мы обращаемся к «целому», которое невозможно разъять на части, а функционализм, телеология и разнообразные взаимозависимости восхищают научную мысль; положения такой биологии или психологии становятся какими-то сфинксообразными, головоломными, не лучше физических, математических или философских.

Упоминавшаяся выше антология Пикона — прекрасный образчик научного стиля в самых разных проявлениях, в тысячах вариантов, здесь видно, как этот язык складывается, что он с ними вытворяет. Как на ладони видна растущая конвульсивность экспрессии, беснующейся от жажды охватить то, что охватить не дано. Цирк да и только. Но разве язык рационализированной межчеловеческой мудрости, нарастающей из поколения в поколение, оборачивающейся против самой природы индивидуального ума, насилующей эту природу мог бы стать другим? Императив выражения невыразимого становится на последних фазах развития науки столь необоримым, что это начинает роднить ее высказывания с философией. Видимо, пришлось помучиться переводчикам с отобранными Пиконом текстами, потому что здесь со словами неизбежно приходится вытворять малоприятные вещи.

Омерзительная отчужденность знания… оно, словно введенное в ум инородное тело, всегда мешает. Такой способ мышления человек несет как груз, в поте лица своего, и порой наука действует подобно яду, и чем слабее ум, тем меньше он находит противоядий, тем легче подчиняется. Посмотрите на большинство студентов. Откуда в них, например, отсутствие радости? А их усталость — только ли результат чрезмерного труда? Не отравлены ли их реакции дурной привычкой ложной точности, преувеличенного объективизма, не сделал ли такой подход их суждения неуверенными, тревожными? Посмотрим, как культ логики убивает понимание личности, как принципы заменяют врожденную уверенность в себе и в своей правоте. Как теории очищают от красоты, очарования… вот так и возникает тип современного студента («сдаете, коллега?»), существа доброго, благородного, полезного, но бледного… лунной бледностью, лишенного собственного света и тепла, отражающего этот таинственный страшный свет. Еще, может, и живого, но уже с ослабленной и как будто обреченной на распад жизнью.

Вхождение в расу пигмеев в белых халатах с раздутыми головами?

Пятница

Нас ждет вырождение, и к этому следовало бы приспосабливаться уже сегодня. Не спорю, может, наука когда-нибудь и приведет нас в рай. Но пока что она угрожает нам серией операций, процедур, чуть ли не хирургических, деформирующих нас (как это бывает с пациентами, которым сделали пока три из двенадцати намеченных операций эстетической хирургии лица).

Преобразование с помощью техники условий жизни, а также нашей психофизической структуры, выбьет нас из колеи, дезориентирует нас.

Пятница

Наука оглупляет.

Наука умаляет.

Наука уродует.

Наука корёжит.

Вытеснит ли ученость искусство? Вот уж чего не боюсь, так это потери почитателей!

Я не боюсь, что «будущие поколения не будут читать романы» и т. д. Видимо, полнейшее недоразумение рассматривать серьезное искусство в категориях производства, рынка, читателей, спроса, предложения. Какое они имеют к нему отношение? Искусство — это не производство повестушек для читателей, а духовное общение, нечто столь напряженное и столь отличное от науки, и даже противоречащее ей, что здесь даже и речи не может быть о конкуренции между ними. Если в будущем родится кто-то замечательный, выдающийся, достойный, плодовитый, блестящий (так надо говорить о художниках, это тот язык, которого требует для себя искусство), если родится кто-то единственный и неповторимый, Бах, Рембрандт, то он привлечет к себе людей, очарует их и обольстит…

Пока будут существовать люди возвышенные и низкие, человек возвышенный, выражающий себя в искусстве, будет привлекательным… и ничто не ослабит его существования.

Вы говорите о безразличии к искусству инженеров, техников и прочих функционеров? Но скажите, когда был возможен диалог между художником и колесиком в машине? Зато ежедневно нахожу подтверждение тому, каким жадным на блеск артистизма становится тот, кто, будучи затянутым шестеренками, сохранил в себе достаточно человечности, чтобы почувствовать, что эти шестерни ломают ему кости.

Когда к моему столику в кафе подсаживается студент-негуманитарий, чтобы взглянуть на меня с сочувствием (как я «переливаю из пустого в порожнее»), чтобы презрительно сказать, что это «вешанье лапши на уши», чтобы зевать («ну а как это проверить экспериментально»), я во всяком случае не пытаюсь его переубедить. Жду, пока он войдет в фазу усталости и пресыщения. Потому что это правда, что в науке гораздо меньше обмана, бахвальства и нет той «личной грязи», которой воняет искусство, нет этих амбиций, пускания пыли в глаза, позы, претенциозности, фразеологии — но верно также и в то, что свои гарантии наука дает только потому, что действует на ограниченной территории, — и эта лабораторная «уверенность» в один прекрасный момент становится ненавистной и унизительной для натуры не вовсе посредственной.