Некоторое время Матвей колебался, но все же задал вопрос, сильно занимавший его все эти дни.
– Владислав, я хочу знать… ведь ты был, как говорят у вас, латинян, опоясанным рыцарем, пусть бедным и незнатным. Как же ты стал разбойником и грабителем, точно беглый холоп? (мельком он подумал, что его собеседник некоторым образом и есть беглый холоп).
Тот поднял голову, криво ухмыляясь, словно давно ждал этого вопроса.
– Нет, ты не подумай, что я… – Матвей запнулся.
– Значит, ты хочешь знать, как я стал разбойником, – не обращая внимания на слова русина, с расстановкой произнес Владислав. – А известно ли тебе, витязь, что рыцари и есть худшие из разбойников? Я видел сам, как в Италии они сбивались в шайки – все эти бароны, дворяне, оруженосцы грабили путников на дорогах, разоряли церкви и похищали монахинь. Убивали несчастных женщин, после того, как надругаются над ними, или продавали их в рабство. Жестоко пытали священников, пытавшихся их усовестить. А во Франции – сколько знатных сеньоров собирали вокруг себя грабителей и убийц и всякий сброд – давали им убежище в своих замках, а те делились с ними добычей. А кто считал, сколько бывает рыцарей среди мусульманских пиратов? – И, вообще, – гневная искра вдруг сверкнула в его очах, – больше всего греха и злодейств, и зла, творили как раз знатные. Уж ты мне поверь!
Не то чтобы Матвей считал людей своего сословия безгрешными, но ему никогда бы не пришло в голову (разве только в сильном запале) сравнить боярина или даже венгерского ишпана [54] с грабителем с большой дороги. Слова силезца возмутили его до глубины души. Но тут он вспомнил, то перед ним, несмотря ни на что, как никак, опоясанный рыцарь. Рыцарь, имеющий право судить равных себе… И он не знал, что и как сказать Владиславу в ответ. На этом и закончился этот странный разговор, где разбойник обличал других разбойников.
В следующий час дорогу им преградила неширокая речка, с хотя и быстрым, но все же не слишком, течением. Берега не были крутыми, потому спутники легко подобрались к реке не слезая с коней.
– Вода, наверное, холодная, – молвил Матвей, скептически поглядывая на мелкие водовороты с белой пеной.
– Лучше места не придумаешь, – отсек Владислав, – здесь и одежду постираем и сами помоемся – когда еще случай будет?
Быстро раздевшись, он крякнул, и вошел в воду, с наслаждением рассекая ее. Владислав без труда переплыл речку (а течение-то здесь не слабое – отметил Матвей – крепок еще бродяга), и вернулся обратно.
Матвей, бросив взгляд на выходящего из воды спутника, невольно изумился количеству шрамов на теле Владислава. Вся бурная жизнь поляка была написана на его теле. На поросшей поседелым волосом груди силезца были вытатуированы две скрещенные сабли с замысловатыми арабскими письменами. Спину пересекало множество длинных узких шрамов – следы от плетей. Может быть и от тех, которыми угощали непокорного пленника на конюшне его деда. Несколько маленьких квадратных шрамов – там, куда когда-то ударили стрелы. Но, больше всего Матвея удивил зад спутника.
Слева, вместо положенной каждому потомку Адама и Евы округлости, в продолжение спины была плоская бугристая поверхность, представлявшая один сплошной шрам. «Его что же – на раскаленную сковородку посадили??» – спросил себя русин.
– Что это ты так уставился мне пониже спины, словно я молоденькая служаночка в заведении? – подозрительно спросил Владислав. – Аа, понимаю… Это память о Тунисе. Ждали мы как – то караван, в пустыне неподалеку от моря, и меня укусил в задницу бешеный шакал: уж и не знаю, как он умудрился бесшумно подобраться к нам. Он подыхал – пена изо рта так и текла. Я уже хотел просить нашего атамана отпустить меня в Джербу, к францисканцам, чтоб хоть умереть по-христиански.
Но старый Рашид решил по другому. Не успел я и пикнуть, как меня растянули между воткнутых в землю пик, спустили штаны, потом он подождал, пока на костре раскалят мою собственную саблю, и одним ударом смахнул мне изрядный кусок дупы почти начисто, а потом еще прижег рану каленным железом. Чтоб я не орал, рот мне заткнули моей же чалмой.
Рашид в молодости учился в Гранаде на лекаря, – добавил Владислав.
– Я бы скорее умер, чем это! – пробормотал Матвей, которого невольно пробрала дрожь от бесхитростного рассказа спутника.
Владислав некоторое время молчал, одеваясь.
– Не говори зря, друже, – когда придет время, ты вытерпишь и не такое, я кое-что понимаю в людях, – наконец произнес он.
Молча Матвей окунулся в реку, пока спутник раскладывал их одеяния на прибрежных камнях на просушку. Почему-то последние слова Владислава зацепили его…
Они продолжили путь.
С неожиданной завистью Матвей бросил взгляд на Владислава. Тот бывал во многих землях, даже названий которых он можно сказать, и не слышал. Жил на Кипре, далеком и загадочном острове в южных морях, омывающих греческие земли, про который сам русин только и знал, что раньше он принадлежал константинопольскому императору, а сейчас – латинянам, правда, не преследующим истинно верующих. И еще – что с Кипра привозят дорогое золотистое вино. Видел там живых единорогов и еще много всяких других удивительных вещей.
– Владислав, – начал он, – расскажи мне про Кипр. А тебе зачем? – хмуро бросил спутник, – Не время сейчас особо пустые разговоры вести. Знаешь, очень многие попали до срока на тот свет, потому что болтали, когда не надо, вместо того, чтобы держать ухо востро.
Матвей встревожено оглядел подходящий к самой дороге лес, но отсутствие чьих бы то ни было следов на заросшей пыльной ленте ее, его успокоило.
– Рассказал бы уж, – бросил он, – я туда ведь точно никогда не попаду.
Матвей не заметил, что фраза эта, применительно к тому, что им предстояло, прозвучала довольно двусмысленно.
– Ну, что тебе рассказать… – хмыкнул силезец. – Добывают там хорошую красную медь, которая лучше всех для колоколов. Правит на Кипре король Петр из рода Лузиньянов, под началом которого я воевал с сарацинами и брал Александрию. Этот род происходит от феи Мелузины. Фея – это наподобие наших вил или русалок, – пояснил Владислав внимательно слушавшему спутнику. [55]
Потом надолго замолчал, как он это любил делать.
– А еще на Кипре у меня родилась дочь, – пробормотал он, наконец, еле слышно, как бы не обращаясь ни к кому.
Матвей оторопело уставился на него.
– Сейчас она, если жива, уже взрослая, уже, может быть, замужем, – печально продолжил он. – Живет где-то такая Флоринда ди Каори, и не знает, что ее отец – польский дворянин.