А я положил пистолет в карман, развернулся и ушёл.
В магазине осталось ещё два патрона.
Считается, что я состою на службе у корпорации «Палп Эмпайр». Считается также, что я специалист по базам данных. Сам я верю в это слабо.
В инспекции уже два года идёт спор, можно ли допускать к обработке важной государственной информации человека с корочками диссидента. Начальство меня давно бы выгнало, но профсоюз вступился. Теперь меня бесконечно вызывают на слушания и собрания, просят изложить свою точку зрения на ситуацию. Я зову СМИ и провожу сетевые конференции.
Начальство на меня плюнуло, и, я думаю, это к лучшему.
Сижу себе за пластиковой перегородкой и составляю картотеку на Новых граждан. Никто результатами моих изысканий не интересуется — да и как интересоваться, если это подсудное дело.
За соседним столом обитает Лёва Новгородцев. Вот он — действительно специалист по базам данных. Неплохой парень, но слишком подчинённый. Никогда не поймёшь, с чем он согласен, а с чем соглашается.
Начальник отдела на него всё время орёт. На меня, впрочем, тоже орёт, но я из этого выводов не делаю. А Лёва имеет привычку под давлением менять мнение о проделанной работе. И очень зря.
Когда разговариваю с Лёвой, он всё жалуется. Хотел бы, говорит, ко всему относиться как ты, а не получается. Становись диссидентом, советую. Нет, отвечает, у меня жена, дети, старые родители…
Однажды интересуется: почему это, говорит, Лан, ты в своё время решил получить коричневые корки? Все бочком-бочком, а ты — на амбразуру. Очень просто, говорю, у меня тоже жена, дети, старые родители.
Вру, конечно. Жены у меня нет, и детей нет. Старые родители умерли ещё до Официальной встречи с Новыми. А что касается корки…
— Почему эта сволочь опять съела последние ячейки! — прошипел у меня над ухом Слав. — Её ведь только из сервиса притащили.
Слав — мой второй сосед. Он начальник сектора, и мы с Лёвой, по идее, находимся у него в подчинении. Слав тоже неплохой парень. Я бы сказал, что у него вообще нет недостатков. Разве что — он волк-оборотень.
Я, говорит, в полнолуние покрываюсь шерстью и, разорвав оконную штору, бегу на проспект Тридцати Двух Мотоциклистов. А там — по домам и рву всех, кто против наших замышляет.
Лёва как-то на это сказал: «Наш Слав — просто внутренний партизан. Ему бы орден — за скрытую борьбу в самом себе». А я думаю, какая разница? Некоторые и в себе не спешат быть партизанами.
Слав вскочил и убежал в сервисный. Потом снова материализовался, прошёл мимо меня в одну, в другую сторону. Вернулся, по очереди выдвинул все ящики стола, надо полагать, ничего в них не обнаружил и принялся хлопать себя по карманам.
— Что потерял-то? — спросил я, крутанувшись на стуле.
— Да вот, понимаешь… — начал Слав и не договорил.
Он вытащил из кармана пиджака правую руку и с удивлением на неё воззрился. В руке был винчестер. Тогда он вытащил и левую руку — в ней тоже был винт.
— Хочешь, угадаю? — сказал я. — А во внутреннем кармане у тебя кролик.
Наш сектор в полном составе спустился в буфет. Лёва принялся рассуждать, как всё-таки хорошо, что Энки Харуму взяли с поличным. Слав скептически поглядывал на него сквозь дымчатые стёкла очков, а я кивал в такт интонационным ударениям. Я не люблю Энки.
В буфете стоял запах.
То есть не чего-то конкретно, а всего сразу. Что-то варилось и пахло, кто-то сидело и воняло, и ещё в воздухе присутствовал некий освежитель.
Запах краски витал отдельно, концентрируясь над новыми плакатами, сохшими на подоконнике. Бело-голубые девизы гласили: «Помни о небе над головой!»; «Наше будущее — в Объединении!» и «…ело всех и каждого».
Непонятно о чём, но бодрит.
Слав морщил нос и посматривал в сторону полотнищ неодобрительно.
— Не любишь запах краски? — поинтересовался Лёва.
— Не люблю.
Лёва хмыкнул и ушёл за компотом. Слав задумчиво проводил его взглядом и непонятно чему кивнул.
— Взгляни, — сказал он, доставая из кармана вчетверо сложенный бумажный лист.
Я развернул его и пробежал глазами по коротким строчкам письма Новых. Посмотрел на иероглиф инстанции, на инициалы автора. Ссылки на информатора, конечно, нет. И числа нет.
— Забавно, — сказал я, возвращая лист.
— Более чем.
— Кстати, ты ничего не знаешь о последних двух строчках?
— И о первых пяти тоже.
Нарисовался Лёва. В одной руке тарелка с булкой и соус, в другой — два стакана.
— Вы съели что-нибудь нехорошее, пока меня не было? — поинтересовался он, подходя к столу. — Чего рожи такие кислые?
Слав пожал плечами.
— Да вот разговор тут у нас завязался…
— На тему?
— Без темы, но с бумагами.
— Понятно, — сказал Лёва и принялся за компот.
Я сидел и думал, сказать Славу, о чём первые пять строчек, или не надо. Наверное, не надо. И про инициалы тоже. Спать он будет от этого легче, что ли?
Слав снял очки и посмотрел в их стёкла.
— Что будем делать? — спросил он.
— Всех расстреляем в тёмном подвале, — предложил я.
— Но куда-то этот лист надо передать.
— Куда?
Слав покачал головой.
— Не знаю.
— И я не знаю. Может, Лёва знает?
Лёва посмотрел на меня поверх стакана и хмыкнул.
— Нет, мужики, давайте, все эти ваши штучки без меня.
— Вот видишь, — сказал я, — некуда нам это девать, Слав, некуда.
Слав прижал ладони к вискам и закрыл глаза.
— Хоть на диск закатать да спрятать, — сказал он.
— Закатай, — согласился я, — может быть, это и выход. Закатай, а я попробую перевезти.
Слав кивнул и резко — как он любит это делать — поднялся и ушёл.
Я посмотрел на стакан остывшего чая и тарелку с сосисками. Есть не хотелось.
— Ну что, — предложил Лёва, — выпьем за всеобщее Объединение, новые горизонты интеграции и сверкающие звёзды?
— Угу, — сказал я. — Именно так. Только против.
После работы я пошёл к Кире.
Имею обыкновение иногда к ней заглядывать. Мой рабочий день укороченный, и с Лёнечкой мы не пересекаемся. Он ведь допоздна на своём ответственном посту.
Кира каждый раз, увидев меня, разводит руками и говорит про лета-зимы. Мы целомудренно чмокаем друг друга в щёчку и идём пить чай. Обсуждаемых тем три: что нового, искусство и политика. Именно в такой последовательности.
Вот проговариваю это всё, и получается, что наши встречи — протокольное шарканье ножкой. А ведь на самом деле они мне кажутся очень даже непринуждёнными. И небезынтересными для высоких разговаривающих сторон.
С другой стороны, иногда я думаю, что есть что-то ущербное в самой идее подобного общения с любимой девушкой. Как есть что-то ущербное и в однонаправленной любви. Тут ты неравнодушен не столько к предмету «нежной страсти», сколько к своей рефлексии по поводу неразделённости чувств. Возможно даже, что это разновидность мазохизма. Ибо я убеждён, неразделённая любовь — индивидуальный феномен личности, её осознанная позиция…
Мы сидим за маленьким круглым столом. По-моему, ему лет пятьдесят, как и электрическому самовару, в котором долго закипает вода. Как там у классика: «И самовар у нас электрический, и сами мы довольно неискренние»… А всё-таки есть что-то в этом самоваре, и в столе есть. Наверное, потому, что псевдорусский стиль лучше псевдореального.
— Через двадцать лет мы уже будем жить после Объединения, — сказала Кира и, зажмурившись, улыбнулась.
— А ты уверена, что после Объединения мы вообще будем жить? — спросил я, размешивая в чашке несуществующий сахар.
— Ты просто злишься, Лани.
Она с полуулыбкой посмотрела в мою сторону и тряхнула головой.
— Нельзя быть таким меланхоликом. В конце концов, почему бы и не радоваться идее Объединения?
— Сейчас ты скажешь: разве не для этого жили наши отцы и деды. Было это уже. Поверь мне на слово, было.
— А между тем Леонид говорит…
— Ну, если сам Леонид…
— Лани, а это уже мелко.
Ну, и что, что мелко, подумал я. А вслух сказал:
— Извини.
Странно. Вот я уже и извиняюсь из-за Лёнечки.
А в кармане у меня лежит диск, на котором помимо прочего весь Леонид Клаевский, в разрезе и с комментариями специалистов. Получается, что Лёня — стукач. Что он продаёт личные номера и пароли своих сослуживцев. Что он сторонник с восьмилетним стажем.
И вот я сижу, смотрю на его жену и говорю ей: извини.
Наверное, это любовь.
Не отдать ей диск — любовь. И отдать ей диск — тоже любовь.
Такое липкое холодное чувство.
Про него много врали в умных и красивых книжках, и только старина Шопенгауэр тихо говорил нечто, похожее на правду.
— Мне можно быть немного злым. Я вчера сдавал кровь.