Читать интересную книгу История русского романа. Том 1 - Коллектив авторов

О национальном русском характере, о русском народе и о России, о ее настоящем и будущем Гоголь прямо говорит в своих лирических отступлениях.

Первое лирическое отступление о русском народе касается русского слова. Всякий народ отличается «своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отрая*ает в выраженьи его часть собственного своего характера». Отмечая национальное своеобразие слова британца, француза и немца, Гоголь пишет: «…но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из‑под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово» (109).

В этом определении русского слова содержится определение и национального русского характера, как его понимал Гоголь: широта души, живость и бойкость ума, сердечность, сила и нежность.

Это именно те качества, которые так ярко проявляются в картине жизни Фырова, шумно и весело гуляющего с бурлацкой ватагой на хлебной пристани. Но лучшие качества национального характера не могут свободно развиваться в мире мертвых душ. Отсюда прямые противопоставления реального настоящего и возможного будущего в лирических отступлениях о русском народе и России.

Любовь Гоголя к родине проникнута чувством тоски. Неприютно было ему в дворянской России. Письма Гоголя, относящиеся к периоду его работы над «Мертвыми душами», полны именно таких признаний и грустных раздумий. Отвечая на приглашение приехать в Россию, Гоголь писал (в марте 1837 года): «Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого сборища наших просвещенных невежд? Или я не знаю, что такое советники начиная от титулярного до действительных тайных?.. О! когда я вспомню наших судий, меценатов, ученых умников, благородное наше аристократство… Сердце мое содрогается при одной мысли» (Г, XI, 91).

Несколько позднее, спустя года полтора, Гоголь сам почувствовал желание проехаться по родной стране. «Здесь бы, может быть, — писал он, — я бы рассердился вновь — и очень сильно — на мою любезную Россию, к которой гневное расположение мое начинает уже ослабевать, а без гнева — вы знаете — немного можно сказать: только рассердившись, говорится правда» (182).

Без гнева нельзя сказать правду о России. У кого Россия не вызывает чувства тоски, тот «нерусский в душе».

Тоска и гнев не привели Гоголя к идее революционного преобразования жизни, но побуждали его к беспощадно правдивому изображению общества во имя его нравственного возрождения. Однако тоска и гнев, нашедшие гениальное художественное выражение в произведениях великого писателя, в особенности в «Мертвых душах», сыграли огромную роль в формировании патриотизма русской революционной демократии:

Кто живет без печали и гнева,Тот не любит отчизны своей…

— писал Некрасов,[555] великий демократ и революционер.

Печаль и гнев! Слова те же, что у Гоголя, а содержание их уже совсем другое, новое. Гнев мужицких демократов выражал беспощадное отрицание всех основ государственного строя жизни, а их тоска вызывалась отсутствием революционности в массах населения.

В лирических обращениях писателя к России есть и другой мотив — Гоголь верил в будущее. Он преклонялся перед Пушкиным и еще при жизни писал о нем: «… это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет» (Г, VIII, 50). В гоголевской оценке Пушкина выражена беспредельная вера в великое будущее русского народа. Этой верой проникнуты лирические раздумья Гоголя о судьбах России. И поэтому первый том «Мертвых душ» завершается не жизнеописанием Чичикова, а поэтическим образом России, которая несется, как бойкая необгонимая тройка, «и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства» (Г, VI, 247).

Трагическое противоречие между дворянским обществом и народом мучило Гоголя, гражданина и писателя. Он опасался, что это противоречие способно вызвать такой взрыв возмущения, который мог бы только ожесточить людей и помешать их нравственному обновлению. Это противоречие составляет главную драматическую тему второй половины книги: на первом плане, в центре нарисованной здесь картины, как уже говорилось, триумф Чичикова и его падение; на втором плане этой же картины — проблема взаимоотношения дворянского общества и народа. Этот второй план картины, в сущности, является главным; он развивается параллельно первому плану, но оказывается в обратной к нему зависимости: чем ярче триумф Чичикова, тем слабее второй план картины; чем больше становится путаница, вызванная испугом чиновников а сопровождающая падение главного героя, тем красочнее и значительнее оказывается второй план.

Сначала чиновники рассуждают о том, какие опасности таит в себе переселение такого большого количества крепостных, как справится Чичиков с этой трудной задачей. Высказывается предположение, что мужики разбегутся из‑за трудностей, с которыми они неизбежно встретятся на новом месте. Эти опасения опровергаются ссылкой на русский характер. «Русский человек способен ко всему и привыкает ко всякому климату» (Г, VI, 154).

Возникает новое соображение: хорошего человека не продаст помещик. Мужик Чичикова — вор и пьяница в последней степени, праздно- шатайка и буйного поведения, а эти качества могут только усиливаться в результате переселения. Среди чиновников, принимавших активное участие в этих толках, были люди опытные и рассудительные; они ссылались на испытанные способы управления мужиками: держать их в ежовых рукавицах и не скупиться на зуботычины и подзатыльники. В связи с этим возникла даже проблема: какой именно управляющий нужен Чичикову и где его найти.

Но «многие сильно входили в положение Чичикова, и трудность переселения такого огромного количества крестьян их чрезвычайно устрашала; стали сильно опасаться, чтобы не произошло даже бунта между таким беспокойным народом, каковы крестьяне Чичикова» (155).

Это опасение бунта, хотя и высказанное в связи с трудностями переселения, сразу переводит всё обсуждение в более широкий и общий план: о средствах и формах управления. По этому вопросу первое суждение, естественно, высказывает полицмейстер: он верит в силу власти; он «заметил, что бунта нечего опасаться, что в отвращение его существует власть капитан — исправника, что капитан — исправник, хоть сам и не езди, а пошли только на место себя один картуз свой, то один этот картуз погонит крестьян до самого места их жительства» (155).

Но никто из чиновников не поддержал точку зрения полицмейстера и его ссылка на могущество власти капитан — исправника не прекратила толков, связанных с опасениями бунта. «Многие предложили свои мнения насчет того, как искоренить буйный дух, обуревавший крестьян Чичикова. Мнения были всякого рода: были такие, которые уже чересчур отзывались военною жестокостью и строгостию, едва ли не излишнею; были, однако же, и такие, которые дышали кротостию» (155–156).

Кротостью дышало мнение только одного человека — почтмейстера. Он — самый бесстрашный среди чиновников; он сохранял спокойствие и даже не похудел, когда испуг всех остальных достиг крайней степени; кроткие пожелания ни у кого не вызвали сочувствия; на них так же не обратили внимания, как на оптимистические уверения градоначальника, что бунта нечего опасаться. А точка зрения сторонников военной жестокости и строгости подвергается дальнейшему исследованию.

Когда город был взволнован слухами, а чиновники оказались в состоянии крайнего испуга и начали мысленно перебирать, что собственно может привлечь внимание нового генерал — губернатора, они вспомнили, между прочим, и недавно случившееся происшествие: как «казенные крестьяне сельца Вшивая — спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Боровки, Задирайлово — тож, снесли с лица земли будто бы земскую полицию, в лице заседателя, какого‑то Дробяжкина…» (194).

Происшествие это не такого рода, чтобы автор мог подробно рассказать о нем: цензурные условия вынуждали его прибегнуть к скороговорке, но суть дела становится всё же ясной читателю. Речь идет как будто о том, что казенные крестьяне убили какого‑то заседателя Дробяжкина. Но, оказывается, они снесли с лица земли… земскую полицию; это уже не простое убийство какого‑то Дробяжкина, а бунт, и бунт серьезный, если в нем участвовали три деревни. Чтобы дать понять это читателю, Гоголь пишет: «… земскую полицию нашли на дороге, мундир или сертук на земской полиции был хуже тряпки, а уж физиогномии и распознать нельзя было» (194).

Точно так же Гоголь передает и причины бунта. Он как будто говорит о реальных мотивах убийства заседателя Дробяжкина, но автор рассказывает о них так неуверенно, точно он сам сомневается в том, что он пишет; кроме того, автор употребляет при этом такие понятия и выражения, которые явно не идут к делу. Говорили, пишет Гоголь, «что будто земская полиция, т. е. заседатель Дробяжкин, повадился уж чересчур часто ездить в их деревню, что, в иных случаях, стоит повальной горячки, а причина‑де та, что земская полиция, имея кое — какие слабости со стороны сердечной, приглядывался на баб и деревенских девок. Наверное, впрочем, неизвестно, хотя в показаниях крестьяне выразились прямо, что земская полиция был‑де блудлив, как кошка, и что уже не раз они его оберегали и один раз даже выгнали нагишом из какой‑то избы, куда он было забрался». И далее: «Но дело было темно» (194).