Читать интересную книгу Эволюция - Стивен Бакстер

Но для Матери это было не так. Совсем не так.

В следующие дни после этой ужасной кончины и скромных похорон она вновь и вновь возвращалась к клочку земли, который хранил в себе кости её сына. Даже когда перерытая земля стала сливаться в цвете с окружающей местностью, и на ней начала разрастаться трава, она всё равно отчётливо помнила, где были неровные края ямы, и могла представить себе, как он должен был лежать там, глубоко в земле.

У него не было никаких причин для смерти. Именно это мучало её. Если бы она видела, что он упал, или утонул, или был растоптан стадом, то она могла бы увидеть, почему он умер, и, возможно, смогла бы принять это как данность. Конечно, она видела, что болезнь поразила множество членов племени. Она видела множество людей, умиравших по причинам, которые никто не мог назвать словами, не говоря уже о том, чтобы их вылечить. Но это лишь делало положение вещей хуже: если кто-то должен был умереть, то почему Молчаливый? И если его убил слепой случай — если бы кто-нибудь такой близкий мог так беспричинно умереть — то тогда это могло бы случиться где-нибудь и когда-нибудь с нею самой.

Этого нельзя было принять. У всего есть причины. И потому у смерти Молчаливого тоже должна быть причина.

Одинокая и одержимая мыслями, она ушла в себя.

II

Вскоре после времени жизни Камешка и Гарпунщицы наступило межледниковье, период умеренных температур между долгими тысячелетиями, скованными льдом. Толстые шапки ледников таяли, а уровень моря повышался; низменности были затоплены, а береговые линии изменились до неузнаваемости. Но через двенадцать тысяч лет после смерти Камешка это самое последнее долгое лето близилось к завершению. Температура резко упала. Лёд снова начал наступать. Когда лёд забирал влагу из воздуха, казалось, будто планета делала огромный долгий вдох сухого воздуха. Леса отступали, травянистые равнины распространялись шире, и снова усилился процесс опустынивания.

Сахара, находившаяся в плену огромной дождевой тени Гималаев, ещё не была пустыней. В её внутренних районах разливались обширные мелководные озёра — озёра в Сахаре. Эти водоёмы прибывали и уменьшались, а иногда высыхали полностью. Но во времена, когда они были наиболее полноводными, они кишели рыбой, крокодилами и бегемотами. Около воды собирались страусы, зебры, носороги, слоны, жирафы, буйволы и различные антилопы, а также животные, насчёт которых современный наблюдатель даже не подумал бы, что они были характерными жителями Африки — быки, гривистые бараны, козлы и ослы.

Там, где была вода, где была дичь — были и люди. Это были местообитания, ставшие колыбелью для людей Матери. Но это было место с предельно приемлемыми условиями жизни, тонкая плёнка на мелководье жизни. Люди должны были очень постараться, чтобы выжить.

И люди были ещё крайне редкими существами.

Ни один человек пока ещё не расселился из Африки. В Европе и по всей Азии жили лишь массивные формы с толстыми надбровными дугами, а в некоторых местах — более древние формы, худощавые ходоки. И Америка, и Австралия пока ещё были безлюдными.

Даже в Африке люди встречались ещё очень редко. Более подвижный, основанный на торговле образ жизни, который родился вместе с Гарпунщицей и её видом, не был сплошной благодатью. С тех пор, как гоминиды вышли из лесов, они были уязвимы для трипаносом — паразитов, вызывавших сонную болезнь — которых переносили тучи мух цеце, преследовавшие стада копытных в саванне. Теперь такие болезни распространялись. Маршруты торговли людей оказались очень эффективным средством для обмена товарами, культурными новшествами и генами — но также и для передачи патогенов.

И с точки зрения культуры не происходило ничего нового.

В лагере Матери Камешек смог бы узнать почти всё. Люди по-прежнему откалывали каменные отщепы от заготовленных нуклеусов, и всё так же обёртывали вокруг тела шкуры, удерживая их на месте при помощи отрезков сухожилий или кожи. Даже их язык по-прежнему был аморфной болтовнёй из конкретных слов, обозначавших предметы, чувства и действия, бесполезной для передачи сложной информации.

В течение семидесяти тысяч лет эти люди — люди со столь же современными особенностями строения тела, даже с таким же современным мозгом, как любой гражданин двадцатью первого века — едва ли ввели хоть одно новшество в свои технологии или приёмы работы. Это было время поразительной пассивности, ошеломляющего застоя. Всё это время люди были в экосистеме просто ещё одним видом животных, пользующихся инструментами, как бобры или птицы-шалашники, всё ещё лишь чем-то чуть большим, чем прославленные шимпанзе. И они шаг за шагом проигрывали битву за выживание.

Чего-то не хватало.

Она могла лишь превратиться в прах — в одиночестве.

Зачем ей жить в этом мире без Молчаливого?

Но, в конце концов, она преодолела худший из своих страхов.

Она снова начала собирать пищу, есть и пить. Это было необходимо: если она не станет этого делать, она умрёт. Это было скудное общество. Хотя люди проявляли заботу о слабых, раненых и стариках, мало кто стал бы тратить силы на помощь тем, кто не станет помогать себе сам.

Она всегда была умелой охотницей и внимательной собирательницей. Благодаря орудиям труда, которые она изобрела, видоизменила или наскоро делала, ей удавалось добиться большего успеха в делах, чем некоторым из тех, кто был моложе и сильнее её. Она быстро восстанавливалась. Однако путаница мыслей в её голове никуда не девалась.

Она не могла точно сказать, что первым побудило её оставлять метки на камне.

Это даже не было осознанным действием. Она сидела близ выходов мягкого, как масло, песчаника с базальтовым скребком в руке; она обрабатывала шкуру козла. И там была пара аккуратно вырезанных в камне зигзагообразных линий, которые тянулись строго параллельно друг другу.

Сначала отметины удивили ее. Но потом она увидела, что, если поскрести, сыплется песок. Она всё поняла: причинно-следственные связи соединились, как всегда бывало. Не задумываясь об этом, она пользовалась скребком; скребок оставил отметины. Следовательно, отметины оставила она сама.

Её интерес пробудило то, что они были похожи на линии, возникающие у неё в голове.

Уронив кусок кожи, который обрабатывала, она встала на колени перед скалой. Она ощущала странное возбуждение. Повернув затупившийся скребок, чтобы работать новым участком края, она вонзила его в породу, прочерчивая линию. Она сумела изобразить чёткую спираль, закончив линию в её центре. Она была не такая чистая и яркая, как образы в её голове — она была неуклюже поцарапана линиями разной глубины, изгибы были угловатыми и неаккуратными.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});