Читать интересную книгу Эволюция - Стивен Бакстер

Постепенно Мать начала понимать, в чём заключалась проблема. Это не было связано с плохим исполнением задуманного. Проросток не понимал самого принципа, который она пробовала ему показать: то, что делать бросок будет не его рука, а палка. И пока он не поймёт этого, он никогда не сможет заставить копьеметалку работать.

В мышлении Проростка существовали жёсткие барьеры, почти такие же жёсткие, как у его далёкого пращура Камешка. Он превосходно мыслил в социальных вопросах; в искусстве маневрирования, образования коалиций, ухаживания за девушками и предательства он мог бы посоперничать с самим Макиавелли. Но он не применял своего ума в других видах деятельности вроде изготовления инструментов. Всё выглядело так, словно иной раз у него включался иной ум — не более развитый, чем у Дальней.

Но у Матери всё было совсем не так — и это было первопричиной её странности и её гения.

Она взяла у него копьеметатель, поместила копьё в его выемке и изобразила, будто мечет его. «Рука, бросать, нет», — сказала она. Теперь она изобразила, как палка толкает копьё вперёд. «Палка, бросать. Да, да. Палка. Бросать. Копьё. Палка бросает копьё. Палка бросает копьё…»

Палка бросает копьё. Это было ещё не очень хорошее предложение. Но у него уже была зачаточная структура — подлежащее, глагол и дополнение — и честь быть одним из первых предложений, которые был произнесены на каком-либо человеческом языке где-либо в мире.

Она раз за разом повторяла сказанное, и он постепенно уловил смысл.

Проросток усмехнулся и выхватил у неё копьё и копьеметалку.

— Палка бросает копьё! Палка бросает копьё!

Он быстро вставил копьё в зарубку на ней, отошёл назад, уложил копьё вдоль плеча — и метнул его, вложив в движение всю свою силу.

Это был никудышный бросок — тот первый раз. Копьё упало и скользнуло по земле, не долетев до пальмы, которую она выбрала условной целью. Но он ухватил её мысль. Взволнованный, болтая что-то про себя, он побежал за копьём. Одержимый мыслью, которая в чём-то совпадала с собственными соображениями Матери, он пробовал снова и снова.

Эта идея появилась у неё благодаря необычной способности думать о метательной палке больше, чем одним способом. Да, это был инструмент — но он также напоминал её пальцы тем, как держал копьё — и даже был похож на человека тем, что мог что-то делать, мог бросить для тебя копьё. Если ты можешь думать о предмете больше, чем с одной точки зрения, то сможешь представить себе, как он делает разные вещи. Для Матери сознание становилось чем-то большим, чем просто инструментом для обмана.

Проросток, скорее всего, никогда не дошёл бы до такой идеи в одиночку. Но, едва она смогла достучаться до него, он быстро ухватил суть; в конце концов, его мышление не так уж сильно отличалось от её собственного. Когда Проросток махнул копьеметалкой вперёд, большое усилие, которое она передала копью, заставило её согнуться: копьё, выгнувшись, словно сделало скачок вперёд, как газель, спасающаяся от западни. Мысли Матери наполнились удовлетворением и догадками.

«Больной». Плоское, отвратительное слово прервало её эйфорию. Её тётка Мрачная стояла возле шалаша, в котором они жили вместе. Она указала внутрь.

Мать побежала по утоптанной земле к шалашу. Ступив внутрь, она смогла ощутить резкую вонь рвоты. Молчаливый сложился вдвое, держась за свой раздутый живот. Он дрожал, его лицо блестело от пота, а кожа была бледной. Вокруг него лежали и смердели рвота и фекалии.

Стоя на ярком солнце снаружи, Мрачная усмехалась, и на её лице не было ни капли жалости.

Молчаливому потребовался целый месяц, чтобы умереть.

Это почти уничтожило Мать.

Её инстинктивное понимание причинно-следственной связи подводило её. В этом в высшей степени критическом положении ничто не помогало. Были некоторые болезни, которые можно было лечить. Если сломалась рука или нога, её нужно зафиксировать чем-то жёстким и перевязать, и очень часто она становилась такой же хорошей, как раньше. Если растереть укусы насекомых целебными листьями, можно вытянуть яд. Но с этой странной слабостью, для которой даже не было собственного слова, она ничего не могла поделать.

Она приносила ему вещи, которые ему нравились — извитой кусок дерева, блестящие кусочки пирита, и даже странный спиральный камень. В действительности это был ископаемый аммонит древностью в триста миллионов лет. Но он просто трогал игрушки, блуждая взглядом, или совсем не обращал на них внимания.

И вот настал день, когда он не встал со своей подстилки. Она качала его и баюкала без слов, как делала, когда он был младенцем. Но его голова висела. Она пробовала класть ему в рот еду, но его губы были синими, а рот — холодным. Она даже прижала те холодные губы к своей груди, но у неё совсем не было молока.

В конце концов, пришли остальные.

Она боролась с ними, уверяла, что, если бы она всего лишь старалась немного дольше, желала этого немного больше, то тогда бы он улыбнулся, потянулся к своим камешкам пирита, встал и вышел на свет. Но она позволила себе ослабеть за время его болезни, и они легко забрали его.

Люди вырыли яму в земле за границами лагерной стоянки. Окоченевшее тело мальчика положили внутрь, и вынутую из ямы землю торопливо сгребли ногами обратно, оставив лишь участок земли немного другого цвета.

Это было практично — но это была своего рода церемония. Люди закапывали тела в землю уже триста тысяч лет. Когда-то это был важный способ обхождения с отбросами: если рассчитываешь состариться и умереть, живя там же, где родился, содержи это место в чистоте. Но сейчас люди были кочевниками. Народ Матери скоро ушёл бы отсюда. Они могли просто выбросить тело мальчика и позволить терзать его падальщикам: собакам, птицам и насекомым; какая разница, что будет дальше? Но они по-прежнему хоронили умерших, как делали всегда. Они считали правильным поступать именно так.

Но никто не сказал ни слова и не оставил никакого знака, все быстро разошлись. Смерть была столь же абсолютной, какой была всегда, ещё в глубинах родословной гоминид и приматов в целом: смерть была завершением жизни, концом существования, и те, кто ушёл, теряли смысл подобно испаряющейся росе, и сами их личности забывались уже через поколение.

Но для Матери это было не так. Совсем не так.

В следующие дни после этой ужасной кончины и скромных похорон она вновь и вновь возвращалась к клочку земли, который хранил в себе кости её сына. Даже когда перерытая земля стала сливаться в цвете с окружающей местностью, и на ней начала разрастаться трава, она всё равно отчётливо помнила, где были неровные края ямы, и могла представить себе, как он должен был лежать там, глубоко в земле.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});