словно надеясь обрести мудрость, душевное равновесие и тонкий здравый смысл старого Форсайта, он сел в его кресло и положил ногу на ногу. Но у него было такое чувство, словно пустая тень села в это кресло; ничто не осенило его, только ветер постукивал пальцами в потемневшую стеклянную дверь.
«Поехать к ней, – думал он, – или попросить ее приехать сюда? Какова была ее жизнь? Как-то она живет теперь? Ужасно раскапывать все это после стольких лет». И снова фигура его кузена, стоящего, упершись рукой в парадную дверь красивого зеленовато-оливкового цвета, вынырнула, отчетливая, как кукла, выскакивающая на старинных часах, когда они бьют, и его слова раздались в ушах Джолиона звучнее всяких курантов: «Я не позволю никому вмешиваться в мои дела. Я уже сказал вам, и повторяю еще раз: мы не принимаем». Отвращение, которое он почувствовал тогда к Сомсу, к его плоской бритой физиономии, выражением напоминавшей бульдога, к его сухой, крепкой вылощенной фигуре, слегка пригнувшейся, как будто над костью, которую он не может проглотить, ожило снова с прежней силой и стало даже как-то острее. «Я не выношу его, – подумал он, – всем своим существом не выношу. И хорошо, что это так, мне легче будет стать на сторону его жены». Наполовину художник, наполовину Форсайт, Джолион по своему темпераменту ненавидел всякие, как он называл, «стычки»; пока его не выводили из себя, он мог служить прекрасным примером мудрого классического изречения о собаке: «Скорее удерет, чем полезет в драку». Легкая усмешка прочно осела в его бороде. Какая ирония, что Сомсу понадобилось явиться сюда, в этот дом, для него же выстроенный! Как он смотрел, как он озирался на эту могилу своих прежних чаяний; украдкой оглядывал стены, лестницу, оценивал все. И, словно угадывая мысли Сомса каким-то чутьем, Джолион подумал: «Я уверен, что он и сейчас не прочь был бы жить здесь. Он никогда не перестанет желать того, что когда-то было его собственностью. Ну что же, я должен что-то предпринять так или иначе, но как это неприятно, ужасно неприятно!»
Поздно вечером он написал в Челси, прося у Ирэн разрешения увидеться с ней.
Старый век, который видел такой пышный расцвет индивидуализма, закатываясь, угасал в небе, оранжевом от надвигающихся бурь. Слухи о войне усиливали лондонскую сутолоку, обычную в конце лета. И Джолиону, не часто приезжавшему в город, улицы казались лихорадочно беспокойными от всех этих недавно вошедших в моду автомобилей, которых он не одобрял с эстетической точки зрения. Он считал их, пока ехал в своем экипаже, и выяснил, что их приходится один на двадцать кебов. «Год назад их было один на тридцать, – подумал он, – по-видимому, они привьются. Только шуму больше и вдобавок вонь». Он был одним из тех весьма редких либералов, которые не терпят ничего нового, едва только оно воплощается в жизнь. Он велел кучеру свернуть поскорее от всей этой сутолоки к реке – ему хотелось посмотреть на воду сквозь мягкую завесу платанов. У небольшого дома, ярдах в пятидесяти от набережной, он сказал кучеру остановиться и подождать и поднялся в бельэтаж.
– Да, миссис Эрон дома.
Джолион, помнивший убогое изящество этой крошечной квартирки восемь лет назад, когда он приехал сообщить Ирэн об оставленном ей наследстве, сразу заметил влияние прочного, хотя и весьма скромного дохода. Все кругом было новое, изысканное, всюду пахло цветами. Общий тон был серебристый, с черными, золотыми и голубовато-белыми пятнами. «С большим вкусом женщина», – подумал он. Время милостиво обошлось с Джолионом, ибо он был Форсайт. Но Ирэн время словно совсем не коснулось, таково было по крайней мере его впечатление. Когда она вышла к нему в сером бархатном платье, протянув руку и слегка улыбаясь, она показалась ему ничуть не постаревшей: те же мягкие темные глаза, темно-золотистые волосы.
– Садитесь, пожалуйста.
Ему, кажется, никогда не приходилось садиться с чувством большей неловкости.
– Вы совсем не изменились, – сказал он.
– А вы помолодели, кузен Джолион.
Джолион провел рукой по волосам, обилие которых его всегда утешало.
– Я старик, но этого не чувствую. Это одна из добрых сторон живописи: она сохраняет вам молодость. Тициан жил до девяноста девяти лет, и понадобилась чума, чтобы свести его в могилу. Вы знаете, когда я увидал вас в первый раз, я вспомнил об одной его картине.
– А когда вы меня видели в первый раз?
– В Ботаническом саду.
– Как же вы меня узнали, если никогда до тех пор не видели?
– По одному человеку, который подошел к вам.
Он пристально смотрел на нее, но она не изменилась в лице и спокойно сказала:
– Да, несколько жизней тому назад.
– Откройте ваш секрет молодости, Ирэн.
– Люди, которые не живут, прекрасно сохраняются.
Гм! Звучит горько! Люди, которые не живут. Но с этого можно начать разговор, и он так и сделал.
– Вы помните моего кузена Сомса? – Он заметил, что она чуть улыбнулась на этот нелепый вопрос, и продолжал: – Он два дня назад был у меня. Он хочет получить развод. А вы хотели бы этого?
– Я? – вырвалось у нее изумленно. – После двенадцати лет немножко поздно, пожалуй. Не трудно ли это будет?
Джолион твердо посмотрел ей в лицо.
– Если… – начал он.
– Если у меня нет любовника? Но у меня с тех пор никого не было.
Что почувствовал он при этих простых чистосердечных словах? Облегчение, удивление, жалость? Венера, у которой двенадцать лет нет возлюбленного!
– Но все-таки, – сказал он. – Я думаю, вы много дали бы, чтобы быть совсем свободной.
– Не знаю. Какой в этом смысл теперь?
– Ну а если бы вы кого-нибудь полюбили?
– Ну и любила бы.
В этих простых словах она, казалось, выразила всю философию женщины, от которой отвернулся свет.
– Так! Что же, ему передать что-нибудь от вас?
– Только то, что я сожалею, что он не свободен. У него ведь была возможность. Не знаю, почему он ею не воспользовался.
– Потому что он Форсайт. Мы, знаете, никогда не расстаемся с нашим добром, пока нам не захочется получить вместо него что-нибудь другое; да и тогда неохотно.
Ирэн улыбнулась.
– И вы тоже, кузен Джолион? А мне кажется, вы не такой.
– Я, конечно, немножко выродок – не совсем чистый Форсайт. Я никогда не пишу полупенни на моих чеках, я всегда округляю, – смущенно сказал Джолион.
– Ну а что же теперь хочет Сомс вместо меня?
– Не знаю, детей, может быть.
Она секунду сидела молча, опустив глаза.
– Да, – прошептала она наконец. – Это тяжело. Я бы рада была ему помочь, если бы могла.
Джолион разглядывал свою шляпу. Чувство неловкости овладевало им все больше и вместе с тем чувство восхищения, удивления и жалости. Какая она милая, и так одинока; и как все это сложно!
– Так вот, – сказал он. – Я, конечно, увижу Сомса. Если чем-нибудь могу вам помочь, знайте, я всегда к