не пожелавших воспринять новое мое качество и, соответственно, иной образ жизни. Первоначально расстраивался, а потом просто махнул рукой и решил: будь что будет. Жить по чьим-то там законам не хотелось да и не было надобности. Коль не признают меня, остается единственное — не признавать их. И жизнь пошла дальше своим чередом…
Не скажу, чтоб это решение стало для меня вселенской трагедией, круто изменившей все дальнейшее бытие. Нет, скорее наоборот, испытал даже некоторое облегчение, правда, с изрядным горьким привкусом. Прошел месяц или более того, и стал постепенно успокаиваться. Даже был рад тому, какой подарок сделало мне общество, лишив статуса общественного человека.
Вот так, отгородившись хоть в какой-то мере от внешнего мира, занялся ставшей для меня насущной необходимостью работой. Процесс пошел, как говорится. К весне практически закончил свой исторический опус и решил сделать небольшой перерыв, вспомнил о тех беспокойных героях, сидевших все это время тихо по углам кабинета и ничем не напоминающих о своем существовании. Прочел несколько страничек, взялся за их доработку, и тут в очередной раз герои рассказов показали свой непростой характер, и мой неукротимый авторский пыл оказался охлажден самым варварским способом — вышла из строя ударная комсомольская машинка, отработав, надо полагать, положенный ей срок. Для меня она давно уже стала прямой соучастницей сочинительства, а потому обращался с ней как с живым существом, потакая разным капризам, проявляющимся чаще всего в отказе той или иной клавиши отбивать положенную букву. В подобных случаях приходилось брать в руки отвертку и подкручивать нужный прижимной винт, после чего успевшая отдохнуть буквица оживала, и работа продолжалась до следующей непредвидимой остановки. Но на этот раз авария оказалась гораздо более серьезной, похожая в нашем человеческом понимании на инфаркт, а может, инсульт, проявившийся в полной недвижимости всех механизмов верной спутницы жизни.
Отремонтировать ее оказалось не так-то просто из-за полного отсутствия запчастей в единственной штатной городской мастерской. Там, как выяснилось, специализировались в основном на ремонте всяческой весовой техники и восстановлении утраченной работоспособности бытовых электросчетчиков. Кто-то из мастеров освоил смежную специальность по ремонту пишущих машинок, но поставку требуемых при этом деталей руководство, как обычно, поставило на самотек. А потому многочисленные орудия печатного труда секретарш всех рангов мертвым грузом громоздились на не струганных стеллажах мастерской. Сердобольная приемщица, видя мой потерянный вид, выразила полное свое сочувствие и успокоила, что если бы то были весы или иное торговое оборудование, тогда бы они мигом привели его в божеский вид. А тут… Ну никак…
Пришлось искать кого-то на стороне. Через знакомых вышел на народного умельца, взявшегося за умеренную плату реанимировать мой агрегат и привести его в рабочее состояние. Несказанно обрадованный таким диагнозом даже не спросил о сроках, выложив заранее оговоренный аванс. А зря. Умелец, как всякий знающий себе цену мастеровой из народа, придерживался истинно народных традиций и чуть ли не в тот же день после полученного от меня аванса ушел в глубокий запой. Бороться с ним оказалось бессмысленно и пришлось вернуться к порядком подзабытому способу написания текста с помощью обычной ручки.
А что мне оставалось? Писать как все нормальные люди шариковой ручкой, а потом нести все это кому-то на перепечатку. Так и поступил, положив перед собой несколько листов бумаги и открыв на всякий случай давно ждущий своего часа блокнот. Взял ручку, выдохнул, как перед прыжком с высоты, и начал писать. Это вовсе не трудно, скажу вам откровенно, когда знаешь, что собираешься изложить. Но мой случай оказался непростым в том плане, что автора этих строк мучили постоянные сомнения: так ли излагаются мысли, какова речь моих персонажей и не затягивается ли происходящее действие. Все это требовалось решать моментально, буквально за долю секунды. Иначе… фразы получались какие-то скукоженные, а сюжет запутанным, требующим дополнительных разъяснений. Приходилось постоянно останавливаться, формулировать предложение первоначально в уме, а уж потом переносить на бумагу. Но, перечитав его, хотелось тут же исправить непонравившееся словечко, что-то добавить и тому подобное. Удивительно, но при работе на пишущей машинке со мной ничего подобного не происходило.
Попробовал объяснить эту непонятную для меня метаморфозу и пришел к выводу, что любые почеркушки на бумаге несут в себе временный характер и осознание этого влечет за собой незаконченность сюжетов, слабое написание образов и, как следствие, размытость повествования и картонность речи героев. Удивительное дело, как инструмент может влиять на труд автора. Никому бы не поверил, если б не испытал это на собственной шкуре. Пока размышлял на этот счет, моя пластмассовая ручка с фиолетовым стерженьком внутри умудрилась как бы независимо от ее хозяина совершать непристойные выходки, побуждая авторскую руку перекинуться с текстовых зарисовок на карикатуры каких-то там чертиков, обнаженных женских фигурок с длинными до пят волосами и прочих непристойных изображений. Или вдруг (клянусь, без всякого моего желания и вмешательства!) принималась выводить непонятные словечки, которые через определенный промежуток выстраивались в довольно мерзкие и гадкие выражения.
Получалось, проклятое перо в неустойчивых руках обретало известную степень свободы и вытягивало из меня нечто сокрытое, являя миру мою истинную сущность. Короче говоря, во время самого обычного и, можно сказать, рядового литературного процесса происходят труднообъяснимые явления, истолковать которые может каждый по- своему. Я же воспринял это как очередные каверзные издевательства своих героев, не согласных с авторским изложением их поведения. Вы только вдумайтесь: выдуманные мной герои имели свой собственный взгляд на мое сочинительство! Абсурд да и только…
Оберег от радужных надежд
Устав от многочасового ерзанья над разрисованным всяческими фигурами и двусмысленными фразами листом бумаги, плюнул в сердцах на это бесперспективное занятие. Быстро оделся и вышел на улицу, сохранившую былую первозданность в виде многочисленных ям и колдобин на проезжей части, низкие места которой были обычно залиты водой, талой — по весне, дождевой — в летнюю пору, застывающей гигантскими ледяными линзами с наступлением зимы. Пока искал, как бы половчей перейти через одну из естественных водных преград, увидел, что с противоположной стороны приготовился форсировать то же самое препятствие, слегка поддернув вверх полы черной рясы, пожилой священник, живший с семьей неподалеку. Мы одновременно глянули друг на друга и улыбнулись. Мне при этом подумалось: вот ведь как, церковь и общество всегда разделяют различные преграды, преодолевать которые одним не по силам, а другим просто не хочется этого делать. А может, дело совсем в другом, и церковь всегда должна находиться в некотором отдалении от рядовых граждан? Вот она, дорога, ведущая к высвечивающемуся вдалеке белизной стен храму, а