Читать интересную книгу Непрочитанные письма - Юрий Калещук

— Впечатляет? — насмешливо поинтересовался Макарцев.

— Еще бы.

— Тампонажная контора кому подчиняется? Отделу заключительных работ. А в конторе двести единиц спецтехники.

— И ты выбрал пострашнее?

— Понепонятнее.

— А-а...

— Не стоило бы тебе говорить — твое описание встречи Сорокина на вокзале во у меня где! — да все равно узнаешь... Понимаешь, Яклич, какая тут вещь? Сегодня каждый клянется, что он за инициативу и самостоятельность — предприятий, руководителей, исполнителей... Хотел бы я знать только, что они вкладывают в эти понятия... Предприятие, значит, в Нягани или в Погани, те, кто клятвы дает, — в Москве, и оттуда, из Москвы, им виднее, шифером крыть тамбур котлопункта на 158-м кусте Талинки или толью обойдемся... За самостоятельность ратуют, жизни прям без нее не видят, к инициативе призывают, а в душе думают: «Дай им волю...»

— ...они такого себе напозволяют!

— Ну!

— В моей первой газете, в Риге, — вспомнил я, — был один коллега, как это принято говорить, умудренный жизнью. Так он на каждой летучке лютовал: «Я не понимаю отдел культуры! Где ваша гражданская непримиримость? Активная позиция?! Вы что?! Давно пора разобраться с Академией художеств! Они себе такое там позволяют! Они же натюрморты с голого женского тела рисуют. А вы!..» Смешно мне казалось это тогда...

— Ты посмейся-посмейся, Яклич. Я подожду.

Да, Сергеич, тут обхохочешься, это уж точно... За тебя, значит, норовят решить, как тебе сподручнее твои должностные обязанности справлять, за меня, бывало, тоже старались определить, какие темы актуальные, а какие не очень, о чем писать надо и о чем не след, за всех нас решили, что смотреть нам уместнее «Анжелику», а не «Полет над гнездом кукушки», и историю родины изучать не по Карамзину, а по Пикулю — о нас же заботясь, о гармоничном нашем развитии, активном мировоззрении и целостном восприятии мира... Инициатива. Самостоятельность. Закон о трудовых коллективах. Ау, мои братья и сестры командированные! Сколько раз мы с вами ставили автограф под лирическим текстом, составленным минкоммунхозом: «По первому требованию администрации обязуюсь освободить номер...», — не задумываясь над тем, что перечеркиваем свои конституционные права на неприкосновенность жилища. А сколько еще поправок и дополнений рождено чиновничьим вдохновением, ведомственным стремлением отредактировать, размыть, умалить, приторочить к своим куцым нужденкам и Основной закон, и другие законы, не основные, но главные...

— Самое занятное здесь, — сказал я, — что мой старший коллега был искренне убежден, будто стоит на страже истинной морали, нравственности, культуры... и чего там еще? вечных эстетических ценностей, что ли... Детишки его, «нормировщики» из министерств, тоже абсолютно уверены, что экономические интересы государства охраняют, блюдут, когда в мучительном усердии берут с потолка срок носки верхонок для какой-нибудь буровой или расход скрепок для всякой конторы.

— Во-во! — подхватил Макарцев. — Они у себя там решили, кому положен служебный транспорт, а кому нет — из названия должности исходя, а не из ее характера, естественно. И уж никак не из географических обстоятельств. Им подробности ни к чему... Наши расстояния ты знаешь, в чем смысл заключительных работ, тоже, наверное, в состоянии представить...

— Попробую, если поможешь.

— Сам допереть сумеешь, во всяком случае, что производятся они на скважине, а не в кабинете... Мне по должности уазик не положен. Вот и приходится выкручиваться. Я почему машину такую непонятную выбрал? Все догадываются, что без транспорта мне не обойтись. Да не только мне — любому начальнику отдела! Но: надо реагировать на входящие о режиме экономии. Надо реагировать на предписания об использовании спецтранспорта по назначению...

— Кстати, о встрече Сорокина на вокзале. Я ж тогда так и написал: если б в городе были рейсовые автобусы...

— Их и сейчас нет. Но все кому куда надо попадают. На чем угодно. Этакая игра в подкидного правой руки с левой. Короче, идут проверки. В смысле облавы. Милиция ловит, народный контроль... Останавливают нас однажды: куда, голубчики? А Саша, шофер мой, тут же нашелся: дерьмо качать! А что? Реалистичное объяснение — канализация у нас... А-а, говорит старший, понятно... Но помощник у него — въедливый такой парнишка — обошел кругом и вопросик подкидывает, на засыпку: где тут у вас насос? Ну да: трубы какие-то торчат, кран, а насоса не видно. Чем же качать? Однако Саша и тут не растерялся: мы, говорит, вакуум создаем! Те — отпали.

— Да тут бы и вундеркинды из «Что? Где? Когда?» отпали.

— Не, Яклич, тех не смутишь.

— Пожалуй, — согласился я. И спросил: — Чем штаб на Ловинке закончился?

— Чем-чем... Работать надо.

— Глубокая мысль.

— Исянгулову, видимо, придется уходить.

— Почему?

— Конечно, старикан он заслуженный, много для Севера сделал... Но сейчас... Сейчас он тормоз...

— Это уж точно — тормоз. Вам же вскачь охота. Эх, тройка, птица-тройка!.. Хотя тебе, Сергеич, помнится, больше нравилась «пара гнедых, запряженных с зарею». По кличке «давай-давай». А Исянгулов мешает. Тормозит. Сам-то ты веришь, что Ловинку удастся запустить в этом году?

— Веришь. Не веришь... Не тот разговор, Яклич. Работать надо, а не причины искать, почему работать нельзя.

— А если и впрямь нельзя? Так нельзя?

— Надо!

— Что вы разорались? — осведомилась Геля, с грохотом распахивая дверь. — Рабочего дня вам не хватило? Всех ваших распрекрасных Талинок-Ловинок не хватило? Машина давно уехала, я их жду-жду, а они под окнами базарят. Нашли время и место. А ну марш руки мыть! Все остыло уже.

«Отужинав с моими друзьями, я лег в кибитку. Ямщик, по обыкновению своему, поскакал во всю лошадиную мочь и в несколько минут был уже за городом. Расставаться трудно хотя на малое время с тем, кто нужен нам стал на всякую минуту бытия нашего. Расставаться трудно: но блажен тот, кто расстаться может не улыбаяся; любовь или дружба стерегут его утешение. Ты плачешь, произнося прости; но вспомни о возвращении твоем, и да исчезнут слезы твои при сем воображении, яко роса пред лицем солнца...»

Качание занавесей, шелест метели, легкое дребезжание металлической крышки над кипящим чайником — или то далекий звон почтового колокольчика: расставаться трудно, но пора, пора, пора — нет, не Тосна и не Чудово у меня впереди, не Подберезье, не Бронницы и не Валдай, и все же пора отправляться дальше — на Ханты? на Сургут? на Нижневартовск? куда приведет дорога? тут не до выбора, я уже говорил вам об этом когда-то — здесь мчишься не туда, куда тебе надо или где тебя ждут, а куда вертолет в плане ПАНХа, куда оказия есть: быть может, через год или через два появится название Нягани в расписаниях Аэрофлота, но пока вся надежда твоя в удача — это ПАНХ, тот закуток любого северного аэродрома, где разместились службы Применения Авиации в Народном Хозяйстве, где вершатся судьбы людей и грузов, метров я тони, открытий и разочарований; есть ли иной жребий? нарастает метель, небо сравнялось цветом с землею, и не понять, где меж ними граница, где вольная дорога и где кромешное бездорожье, «зимою ли я ехал или летом, для вас, думаю, равно» — однако сейчас зима, и малый шанс, дарованный морозными снегами, на время усмирившими болота, упускать тоже не стоит...

— Сергеич, — спросил я. — Когда машина твоя в Ханты собирается? Помнишь, ты говорил?..

Макарцев с трудом оторвался от своего занятия — а он громоздил к чаю некий спецбутерброд: горбушка, шмат сала, щедрый слой аджики, пласт маринованного огурца да половинка луковицы и красные бусины мороженой клюквы, — задумчиво произнес:

— Через неделю, наверное.

— Ты что — уезжать надумал? — встрепенулась Геля. — В Вартовск?

— Ага. Я тоже недавно в Вартовске была, — вздохнула Геля. — И ты знаешь: ничто во мне не шелохнулось. А ведь кажется — целую жизнь там прожили: Лера родилась, Лена выросла...

Да нет, не кажется тебе, Геля, — там и была целая жизнь. Только тогда мы думали, что она впереди, а это она и была — расставанья, разлуки, раскаянье, ожидание. Чего же теперь мы ждем? Старшая дочь Макарцевых учится уже на втором курсе Куйбышевского политехнического, на факультете гражданского строительства, — господи, что же она строить станет? с какими образцами жилья, улиц, кварталов, городов она вырастала? что хранит память ее сердца? — из проблем, связанных с нею, Гелю всерьез волнуют, пожалуй, лишь некоторые подробности матримониального свойства: это горячо, а остальное потом, после; зато Лера, самолюбивый маленький чертенок, в свои пятнадцать лет сумела озадачить родителей неожиданным для всех выбором профессии — девочка твердо решила стать следователем, занимается самбо, водит знакомства в «близких к брига дм илу кругах» и вообще держит себя на редкость независимо: не заметил я, чтобы Геле, известной крутым нравом и некоторой склонностью к домашней тирании, удавалось бы хоть в чем-то настоять на своем, когда дело касалось Леры. Но, быть может, вычеркнуть эту строчку, а? Может, заменить «домашнюю тиранию» на хлопотливую, уютную домовитость, а «крутой нрав» на мечтательный характер и нерастраченность добрых чувств? В этом тоже не будет неправды, только и правда будет не вся. «А кому нужна она, вся правда, Яклич? — строго сказал мне Макарцев. — Кому?» Мое предыдущее сочинение о Нягани здесь уже прочитали, и это не упростило жизнь моих друзей. Из всего сказанного о Геле наиболее сильное воздействие оказало выражение «статная красавица» — и теперь, на каких бы порогах она ни появлялась, все придирчиво сопоставляют с нею эти слова. Виктору пришлось еще посложнее, и, наверное, не случайно в этот мой приезд мы почти что не видимся, а если видимся, то чаще говорим невпопад, словно бы разучились понимать друг друга; впрочем, и это уже бывало...