Кураган растерялся, потом взглянул на друга отца, смутился:
— Я пел такие песни, но дядя Яшканчи сказал, что за них меня могут посадить в тюрьму, и сжег мой топшур!
Хертек пристально и осуждающе посмотрел на Яшканчи:
— Зачем мешать кайчи? Пусть поет!
— Но такие песни сейчас петь опасно! Повсюду шныряют русские стражники и люди в виде Бабинаса и Хомушки!
— Такие песни всегда было петь опасно! — резко сказал Хертек и коротко взглянул на жену, которая ждала его в Кош-Агаче и теперь присоединилась к мужу и его друзьям. — И стражники всегда ловили тех, кто пел такие песни! Значит, эти песни страшны для них? Они их пугают?
Яшканчи хмыкнул. У него не было слов, чтобы ответить Хертеку. Но у него был жизненный опыт, и он заставлял думать, что лучше Курагану не петь опасных песен!
Пурга улеглась, но мороз продолжал терзать почти голую землю. Если он продержится до вечера, то зимой пастухам можно не выгонять свой скот на тебеневку в эту долину — трава вымерзнет и даже будущей весной вряд ли поднимется снова. Слишком высоко поднята эта земля к небу, а небо всегда дышит холодом…
У переправы через Катунь долго ждали паромщиков. Людей на берегу было мало, и они не хотели гонять лишний раз свою посудину по канату, не забив ее до отказа.
На обоих берегах пылали костры. На них разобрали и ту русскую избу, где друзья провели первую ночь после встречи.
«Вот и еще один след человека навсегда стерт с лица земли! — подумал Яшканчи, и ему стало грустно. — А разве много их оставляет человек? Когда-то аилы в долинах лепились один к одному, как ласточкины гнезда, а теперь и одного жилища на много верст не найдешь!»
А что может быть драгоценнее памяти? Только сама жизнь!
И хотя след человека на земле зарастает почти сразу; и хотя даже могилы его недолговечны — пока не упадет дерево или не рассыплется груда камней память переживает века. На алтайских обжитых долинах, берегах рек и склонах гор встречаются сеоки, корни которых уходят в древнетюркские времена; есть семьи, которые помнят своих дедов и прадедов до седьмого и даже двенадцатого колена! И не только их имена, но их дела, что много важнее — только большим трудом и добрыми делами может обессмертить себя сам человек!
Потому и история народа оседает в его песнях, легендах и сказаниях, причудливо переплетаясь с фантазией и выдумкой каждого кайчи и сказителя. Сразу и не найдешь, где конец одной легенды и начало другой… У каждого кайчи — свой кай, у каждого сказителя — своя сказка!
Хертек прав: пусть Кураган поет свои песни, хотя это и опасно. Но, если песни Курагана подхватят другие кайчи, они никогда не умрут, хотя сам певец может и погибнуть из-за подлости и коварства того же Хомутки, того же Бабинаса, подобных им негодяев и подлецов…
К Яшканчи подошел Хертек, сел рядом. Долго смотрел на пляску огня в костре, потом спросил взволнованно и глухо:
— Ты не знаешь дороги к Белому Бурхану?
— Нет, Хертек. Но я знаю людей, которые выполняют его волю.
— Как их найти?
— Их не надо искать. Они сами находят нужных им людей.
Яшканчи вспомнил стычку на дороге, когда Хомушка сказал, что Хертека ловит Тува. За что может Тува ловить Хертека? На разбойника он не похож…
— Почему тебя ловит Тува, Хертек?
— Потому, что я не Хертек, Яшканчи. Я был батором Самбажыка. И срубил много дурных голов с жирных и толстых баранов…
Яшканчи кивнул: он слышал имя Самбажыка от отца. Но что было за этим именем? Почему Адучи тогда произнес его с искренним уважением?
На том берегу забеспокоились. Паромщики сняли оградительную жердь и подняли желтый флажок.
— Я не знаю дороги к Белому Бурхану и хану Ойроту, Хертек, — вздохнул Яшканчи, неохотно поднимаясь с насиженного места, — но я знаю людей, которые приведут тебя к ним. Для этого тебе придется проводить меня до Терен-Кообы.
Теперь все шестеро были почти одни на бесконечной дороге. Лишь иногда им попадались встречные всадники, идущие наметом. Но они вряд ли торопились к верховьям Чуи, где уже все закончилось неделю назад. К тому же, они были похожи друг на друга, как монеты: в коротких меховых куртках, перехваченных широким поясом, с неизменным ружьем за плечами, в шапках с кистями.
— По-моему, — сказал Хертек, проводив очередного встречного внимательным взглядом, — это воины.
Яшканчи вяло усмехнулся: воину Хертеку везде и всюду видятся только воины, как каму — духи. Просто в горах начинается охотничий сезон на пушного зверя!
Стыло небо над их головами, уже подернувшееся снежной белизной. Скоро и сюда придет зима из Курайской степи! Что она принесет и кого отправит на вечный покой? Стар Сабалдай, неосторожен и горяч Кураган, страшен в гневе Хертек, тенью ходит беда за спиной Доможака…
— Пора, — уронил Хертек, первым поднимаясь на ноги, — день кончается, а дороги наши только начинаются!
Мужчины молча соединили руки, встряхнули их, смотря в глаза друг другу.
Яшканчи поймал виноватые глаза Сабалдая:
— Ты прости меня за обиду. Ты правильно сделал, что сжег топшур и спас Курагана… Я не верил в силу его песен и подумал, что он тебе просто надоел.
Яшканчи улыбнулся:
— Может, весной откочуешь в долину Теренг? Там хватит места и для твоего скота!
— До весны надо еще дожить, Яшканчи… Сказал и тут же отвернулся. Зачем так сказал?
Книга вторая
Боги, ставшие людьми
ЧАСТЬ 4
НАЧАЛО БОЛЬШОЙ ИГРЫ
Тот, кто бережет себя для себя одного, никогда не узнает, что такое настоящее счастье.
Алтайская пословица
Глава первая
НОВЫЙ НАСТАВНИК
На стук никто не отозвался.
Это удивило Самдана. Порядки во всех монастырях одинаковы, вряд ли их поменяли и в этой школе тибетской медицины,[163] открытой в столице Российской империи два года назад. К тому же, ворота и двери в дацанах только для того и существуют, чтобы ими пользоваться!
Подождав для приличия минуту-другую, Самдан снова постучал подвешенным на цепь бронзовым молотком по специальной пластине с раструбом, обращенным во внутрь двора. Такие резонаторы обычно ставились в монгольских и бурятских храмах, пока не уступили место гонгам из тяжелых медных тарелок.
Лязгнула щеколда, и в открывшемся крохотном оконце показалось безбородое лицо, иссеченное морщинами.
— К кому вы, господин? — спросил сторож по-русски.
— К ширетую Амгалану.
— Кто вы? — перешел старик на бурятский.