Пересчет этих «надо» остановил Яшканчи:
— Лучше ружье купи. Зимой от волков будет чем отбиться. И не только от волков…
Только начавшись, ярмарка шла к закату.[162] Уходили крупные стада и табуны, стремительно падали цены на оставшийся скот. Однажды Сабалдай и Яшканчи были свидетелями, как дородный и глупый мужик из кержаков орал на обступивших его разношерстных покупателей, уводивших стада за Курай:
— Разве у вас кони энто? У вас бараны! Вота — кони! И показывал рукой на своих рысаков, которые ростом и статью ничем не отличались от обычных монголок. Покупатели посмеивались и не спешили протянуть деньги. Неожиданно в этот гомон вмешался другой кержак:
— Ты поздно пригреб сюды, Кузеван! Все уже распродано и раскуплено!
— Не встревай, Макар! Ты свое сгреб, теперич — моя очередь!
Их мирная перебранка переросла в ссору и едва не закончилась потасовкой на потеху всей ярмарки, если бы не вмешалась крепкая русская баба, набросившаяся на Кузевана с кнутом.
Курагана они нашли возле мастера и продавца музыкальных инструментов. На кайчи было жалко смотреть — перед ним лежали шооры, комузы, домбры, свистульки всех видов, но топшуров не было. Хотя покупной инструмент, сделанный хоть и мастерскими, но чужими руками, это совсем не то, что сделал бы сам кайчи. Был бы голос-помощник, а петь его кайчи всегда научит!
На вопрос Яшканчи, заданный шепотом, мастер развел руками:
— Был топшур! Хороший топшур был, старый… Купили.
На Курагана Яшканчи смотрел виновато, но чем мог — утешал, бормоча растерянно и неопределенно:
— Ты — хороший кайчи, Кураган. Ты можешь петь свои песни и без топшура. Русские кайчи все свои песни рисуют на бумаге…
— На бумаге? — улыбнулся Кураган сквозь слезы и помотал головой: песню нельзя нарисовать! Песня, как птица, должна лететь…
Шла пурга. Это Яшканчи определил по замершим вдруг деревьям, их внезапно опустившимся сучьям. Медленно ползущий по земле страх начал закрадываться в душу. Пурга — это всегда плохо. Сильный ветер, мороз и снег, летящий не клочьями, а охапками в два мужских кулака, легко сбивает с ног не только путника, но и всадника.
— Что делать? — спросил Яшканчи у облепленного снегом Сабалдая, подъехавшего к нему. — Замерзнем! Где Кураган?
— Тут был… Пещеру надо искать, Яшканчи. Дыру в горе.
— Ничего не видно, где ее искать?
Яшканчи спешился, повел коня в поводу, проверяя расщелины одну за другой. И хотя их было много, ни одна из них не могла надежно укрыть не только трех коней, но и одного человека… Может, за выступом какой скалы укрыться и разжечь костер? Бесполезно: сильный ветер раскидает головни и устроит зимний лесной пожар, если вообще даст заняться первому пламени на бересте!
Теперь и Сабалдай отстал. Курагана искать поехал?
Настоящая пурга всегда начинается внезапно: упадет тяжелым ветровым пластом вниз, придавленная морозом, ослепив и оглушив белыми вихрями и свистом, закладывающим уши. И сейчас так — сразу померкло все, ветер стих неожиданно, как и поднялся, началась спокойная, убаюкивающая, страшная в своей монотонности круговерть: будто кто-то метет и метет большим помелом, выметая мусор из большого аила.
Яшканчи стало жарко, и он понял, что замерзает. Окостеневшее лицо и негнущиеся даже в локтях и коленях руки и ноги сделали его беспомощным, почти неживым, хотя сердце стучало, а глаза застилали слезы, сразу же намерзающие на ресницах и щеках…
«Нет-нет! — содрогнулся он. — Только не здесь… Только не сейчас… Ведь Кайонок еще такой маленький… О, Кудай! Помоги мне!»
И тотчас произошло чудо — скалы разошлись, образовав широкую щель, в глубине которой оранжевым лохматым пятном метался в вихрях снега жаркий и спасительный костер, вокруг которого топтались люди.
Яшканчи на негнущихся ногах направился на огонь, упал, споткнувшись о камень. Сильные руки подхватили его, поставили, подтащили к огню…
— Ну, счастлив твой бог, Яшканчи! — покрутил головой Доможак, разгибая его ледяные пальцы, чтобы втиснуть в них стеклянный граненый стакан с белой жидкостью на самом дне. — Хорошо хранят тебя, пастух, духи гор!
Подъехали Сабалдай с Кураганом, превратившиеся за эти полторы или две версты в сосульки: у старика отвис и побурел нос, а борода стала похожей на ком снега; парень непрерывно хватался за лицо, уши, нос, дрыгал ногами, будто хотел с них сбросить что-то тяжелое и липкое…
— Обморозились? У меня есть жир, — сказал Хертек, — мы им часто пользуемся в наших горах…
— Жир не поможет, — буркнул Доможак, — помогут только огонь и кабак-арака!..
За обломками скал царствовала непогода, а здесь было тепло и тихо. Уютно посапывал чайник, готовый закипеть. Дымили трубки в зубах. После выпитой кабак-араки у всех на душе было спокойно и печально.
— Спел бы ты нам, кайчи! — попросил Доможак. — Душа плачет по семье…
— Топшура нет, — хрипло обронил Сабалдай, — сгорел топшур. А новый мы купить не успели, кто-то нас опередил…
Доможак усмехнулся и протянул сверток:
— На, кайчи, возьми. Дарю тебе его на память.
Кураган схватил подарок, из глаз его брызнули слезы, которые он поспешно смахнул рукавом шубы.
— Спасибо, дядя Домоке! — прошептал он.
— Лучшая благодарность — песня! Пой, кайчи! Кураган положил ладонь на струны, сгорбился, как старик, упал головой на грудь. Сидел долго, не двигаясь. Потом выпрямился, зорко глянул куда-то вдаль…
Я пощупал смерть своими руками.Она — холодна, постыла и не имеет лица.Но я не боюсь ее, глупую,Не она дает мне жизнь, хотя и отнимает ее…
Люди слушали и не верили, что у топшура всего две струны: они рычали, плакали, заливались смехом, стонали и кричали от боли и ужаса, тоски и надежды…
Мои черные, серые, красные горыВидели все, что могут увидеть глаза.Но они никогда не обливались слезамиИ не видели слез на наших глазах…
Это была самая короткая песня Курагана, и Яшканчи даже не удивился, когда она кончилась:
Я умру, может быть, и исчезну навеки,Но огонь моей жизни вспыхнет в душах других:По яйлю идут и текут мои овцыПо Алтаю течет и бурлит моя кровь!
— Ты молодец, Кураган! — сказал Хертек глухо. — Но ты не знаешь настоящих песен. Тех песен, что заставляют браться за меч, чтобы сокрушить подлецов и паразитов!
Кураган растерялся, потом взглянул на друга отца, смутился: